Эта власть делает с человеком странные вещи. Странно и страшно созвучны, как созвучно все, что похоже по смыслу. Откуда-то я это знал, как знал, что жизнь похожа на говно с изюмом. Чем больше съешь изюма, тем больше наешься дерьма. Вот откуда такие изменения, и как альфа-самец я понял, что меня убивает, поэтому ради тупого выживания решился на бунт.

145

Сделать бунт можно при помощи щелчка пальцев. Раньше я бы не смог сделать бунт, а теперь откуда-то знаю, как надо сказать, чтобы сделать бунт. Пантус научил меня. Что он имел в виду, я понял, когда решился на бунт против естественного хода событий, когда все идет своим чередом.

– Никто не заметит разницы, – сказал он. – Тем более, что ты здесь в одиночестве. Главнее тебя никого нет. По курсовкам никто не выкупит подмены. Слово положенца – закон. Это как с «Ом мани падмэ хум»: говорится одно, а слышится другое. Ты отписываешь в малявах дзэн-буддийские трактаты о не-рождении, пустоте и отрицании, они их получают, прочитывают и отрицание превращается в «отрицалово», древний символ инь-ян в «людское-воровское», а заповеди – в понятия, по которым люди живут. Но в этой кишащей куче всегда найдется один червячок, который копошится по-особому, не так, как все, и однажды он приползет к тебе. Если он выстоит, не захлебнется, то рано или поздно пересечется с тобой. Ибо если он так же брезглив, как ты, то путь его совпадет с твоим. И однажды коцнется брама, он войдет и останется вместо тебя, а ты уйдешь дальше, как уйду сейчас я. Он и есть твой следующий. Так что ожидай.

Так он сказал, а потом коцнулась брама, и его заказали с вещами.

– Долго мне тут сидеть? – спросил я.

Он улыбнулся.

– Не знаю. Как повезет. Это зависит от твоего следующего. Я дождался, и ты дождешься.

– По-другому никак нельзя?

– Не знаю. Может, и можно. У меня вот так, – он развел руками, – а у тебя как получится.

146

Пантус собрался, подмотал скатку и сложил ее у входа. Для меня это был вход, а для Пантуса выход. Остается надеяться, что мой выход в противоположной стороне входа. В противоположной всему привычному. Всему тому, что легко строится и складывается удачно.

Я вошел, а вор выйдет. Даже если когда брама коцнется, я подскочу, оттолкну вора и сам выскочу в проход, то ничего не получится. Для Пантуса там свобода, а для меня продол. Продольные не пустят, не мой черед.

«Жди следующего, – сказал Пантус, – ты можешь долго ждать, но это произойдет внезапно и не так, как ожидал».

Пока размышлял, брама коцнула второй раз. Я остался внутри, а вора больше не было. Всего, что снаружи, тоже не было. Голый космос. Впрочем, как всегда. Почти ничего не изменилось. Я сидел и ждал, но мне надоело ждать.

Несмотря на то что в тюрьме все происходит быстро, время ползло медленно. Я устал, и глаза устали провожать дни, зачеркивая их в календаре. Когда же появится следующий? Когда я смогу уйти? Может быть, он долго не появится. Или вообще никогда. С чего я взял, что вор сказал правду? Где я видел, чтобы в тюрьме кто-то говорил правду? Кому я поверил? Зэку? Они мастера трусить сечку.

Я с удовольствием впадал в отчаяние. Я был головой червя, но не находил в этом отрады. Я был еще больше несвободен, чем раньше, и стал забывать, кто я и зачем я. Постепенно превращался из «Ом мани падмэ хум» в «Йобаную падлу хуй». Скоро не узнаю ни следующего, ни самого себя, каким был, когда заехал. Следующий пройдет мимо, и я его съем, так и не распознав, кто он такой. Но мне нужна свобода, а не жратва или жертва. Ведь чтобы брама коцнула, я должен узнать его, а как его узнать, если наши пути не совпадут?

Страхи и сомнения терзали меня, все на букву «с». Я решил больше не ждать и, пока не поздно, стать сумасшедшим. Этот способ я знал с самого начала, сам его придумал и следовал этому пути, пока Пантус не сбил с него своим следующим.

Я психанул. С меня хватит. Кто посмеет остановить меня, если я главный? Захочу – и будет как захочу. К чертям следующего. Я размыкаю пасть.

147

Это было не сложно. Отписал малявы с курсовками. Слово положенца, как слово вора в законе, обсуждению не подлежит. Тюрьма зажила бунтом, как раньше жила тюрьмой. Змея, как рыба, вся в чешуе и гниет с головы. Но не все так просто.

Я сомневался, и сомневались другие, словно копируя мое настроение. Думали: а может, не надо бунта, может, договориться с ментами? Они заговорили вопросами и отвечали вопросом на вопрос, совсем не по-арестантски, а как затравленные бытом терпилы и вольняшки, которым воля дается даром и не понимают они, что с ней делать. Они сомневались и боялись не только потому, что я сомневался, а потому, что завтра самое страшное, еще страшней, чем с Пантусом.

В хозблоке, где сидят козлы, захвачены заложники. Несколько продольных и несколько сук. Их убьют, если менты пойдут на штурм. Это не моя идея. Так вышло, потому что бунт в тюрьме как война на фронте. Люди подчиняются курсовкам, но исполняют их по-своему. Я сказал: «Бунт», а они уже знали, как его делать. Но за это отвечать буду я, потому что я главный.

Вот и Конан, как все, занервничал. Он сказал:

– Что ты делаешь?

Это его любимый вопрос, с него началось наше знакомство.

– Ты с ума сошел? Сидел бы ровненько. Отсидел и вышел. А теперь что? Как все это разгребать?

Он был моим альтер-эго: задавал те же вопросы, что задавал себе я.

– Сидел бы, конечно, сидел, – ответил я. – Да что теперь об этом? Я уже начал. Глупо прерываться. Будет только хуже.

– Не будет. Может, еще не поздно.

– Не поздно было вчера, а сегодня поздно. Сам видишь.

За стенами, за решкой, на неподконтрольных нам продолах суетились люди в масках и камуфляже. Конан чувствовал это. Они были опаснее всех Пантусов в лучшие их времена. Они были призваны, чтобы убить нас при попытке к бегству.

– Или, – говорю, – у тебя есть машина времени?

Он ответил, что нет.

– Ну значит, – сказал я, – выбора тоже нет. Только вперед, а назад…

Я многозначительно замолчал и показал указательный палец. Указательным пальцем можно показать все что угодно. Можно покрутить им у виска, можно приставить к голове, имитируя ствол пистолета, пальцем можно прочертить воображаемую линию по шее, как ножом. Пальцевые жесты можно понимать по-разному, но означают они одно последствие на букву «с».

Конан все понял.

– Черт! Что ты наделал!

– Вот именно. Я.

– А я?

– А ты со мной.

Вот и все. Сомнения закончились.

Через какое-то время он успокоился. Мы выпили чаю. Многим полегчало, потому что мне полегчало. Он сказал: «За этот бунт можешь смело колоть себе эполеты».

– Какие еще эполеты? – спросил я.

– Да так, – сказал он, – в тюрьме принято. Кто был на бунте, может колоть себе эполеты, чтобы знали, что был на бунте.