Малолетка косил взглядом вправо, и я проследил, куда он смотрит. Оказалось, в никуда. В том месте ничего не было, за что можно зацепиться. Ни красивых женщин, ни ярких товаров, ни действия, вроде драки или плазменной панели с мультфильмами. Малолетка прятал от меня глаза. Я понял: он устал.

– Не знаю, – сказал малолетка.

– А куда делись те придурки, что полезли первыми?

– Там мусора понаехали… не знаю. Разогнали, должно быть.

– Я не видел, чтобы их выводили, – сказал я. – Сам-то куда подевался?

Малолетка грустно улыбнулся. Может быть, не грустно, но мне показалось, что грустно.

– Да что там делать? – вздохнул он. – Ушел. А ты?

– Я тоже.

– Куда?

– На левый берег. Полазил там немного.

– Левый? – он махнул рукой. – Там никто не живет.

Я понял, что он имел в виду. В последнее время я часто понимал, только не знал, что с этим делать.

– Что делать теперь? – спросил я.

Этот вопрос горел в моем мозгу яркими лампами. «Что делать?» – важнее вопроса не было. Все вертелось вокруг него, как мошкара вокруг фонарика.

– Не знаю, – ответил малолетка. Так ответил, что было видно: его этот вопрос не волнует.

– А что ты сделал бы на моем месте?

– Я бы? – Он на мгновение задумался или сделал вид, что задумался. Для меня это одно и то же.

– Я бы сбежал.

– А если поймают?

– Посадят, конечно. Не сбежишь – тоже посадят. А так все-таки шанс.

«Шанс» – слово, похожее на счастье.

– Если поймают, – сказал я, – то еще за побег добавят.

– Конечно, – сказал он. – Здесь нужна смелость.

– И деньги нужны. Куда ты, на хрен, денешься без денег?

– Ах, деньги. – Малолетка сделал театральный жест. – Зачем убегать, если деньги есть? Тебе судья что сказал? А без денег – лучше сбежать. Побег – это естественно. И убегать лучше налегке.

– Тебе легко говорить, – сказал я.

Он ничего не ответил. Только жевал. Пирожное не убывало, будто он его не ел, а делал вид, что ест. Я подумал, что разговор окончен.

– Наверное, ты все-таки чувствуешь за собой вину, – сказал он вдруг.

– А ты бы не чувствовал?

– Я бы все равно сбежал. Терять тут нечего. Разве что пару лишних лет наваляют.

– От трех до восьми. Я узнавал.

– Но это если поймают.

– Не поймают – всю жизнь бегать. А поймают, лет через пять-десять, посадят в тюрьму. Обидно будет. Мог бы уже отсидеть и выйти.

Он снова не ответил. Пирожное закончилось. Оно как-то само исчезло. Малолетка перестал жевать, и пирожное исчезло.

– Свобода все-таки самое лучшее, что есть на свете, – сказал он, а я об этом подумал. Я все время об этом думал, о тюрьме и воле. Я думал: какая тюрьма черная и какая воля белая.

– Страшно в тюрьму идти? – спросил он.

– А куда деваться?

Он улыбнулся, будто вспомнил что-то прикольное.

– Знаешь, как по-английски «свободный»? – спросил он.

– Free, – сказал я.

– А еще, – сказал он, – free означает бесплатный. Видел на витринах во время распродажи большими красными буквами: FREE – 70 %? И народ валом валит. Как мухи на говно.

Это была интересная мысль. Она многое объясняла.

– Так вот почему меня привлекало все бесплатное, – сказал я. – Я-то думал, это потому, что у меня нет денег, а это я, оказывается, стремился в тюрьму, чтобы стать бесплатным сыром в мышеловке? Получается, я приманка?

Малолетка удивился.

– Я такого не говорил, но это интересно.

– Но для кого?

Приманка. Где-то затеплилась новая надежда.

– Не знаю, – сказал он. – Там узнаешь.

– Где? В тюрьме?

– Ты это сказал. – Малолетка кому-то подражал. Нечто древнее, жертвенное, ни на что не похожее снизошло на меня. На сей раз он замолчал надолго. Это потому, что я больше не задавал вопросов.

Говорить было не о чем. Все возможные варианты действий и мыслей иссякли. Оставалось только молчать и не шевелиться. Когда я подумал об этом, то понял, что тянуть паузу бессмысленно. Программа кончилась, выскочило game over.

140

Пантус сполз, в прямом смысле, сполз с нары. Казавшийся высоким в сидячем положении из-за удлиненного торса, он был коротконог. Макушкой едва достигал моих бровей, но все равно выглядел опасным. Не таким опасным, как показался Конану, но было в нем что-то, из-за чего не хотелось ему перечить.

Он задавал стандартные вопросы: «Кто по жизни, кто по масти, кем был, кем жил?» – и создавалось впечатление, что я беседую с куклой. Много разного казалось в тот момент, и от этого казалось, что меня разводят, будто все знают правду, а я не знаю.

Все смотрели на меня так, словно я вот-вот ее узнаю, а когда узнаю, то это будет такой смешной прикол, что всем станет весело, кроме меня. Все будут смеяться и показывать на меня пальцем. Всем будет весело, а мне страшно. Всем будет весело, потому что мне страшно, а страшно – потому что всем весело.

Я ждал этого момента. Этот момент наступит, когда я споткнусь на слове. Самый страшный момент в жизни.

Пантус умело расставлял ловушки. Он делал это шаблонными фразами, какие приняты в тюрьме, поэтому ошибок не совершал. Вот почему казалось, опять казалось, что я играю в шахматы с компьютером, но таким компьютером, что может за неверный шаг убить и даже хуже. Его кулаки внушали опасение, а лоб был таким, что ныли передние зубы.

Я взвешивал каждое слово, несмотря на то что знал все вопросы наперед. Я знал брод и расположение мин, но мины были смертельны, и когда они всплывали рядом, сосало под ложечкой, потому что они смертельны. Самый страшный момент в жизни. Так я его обозначил. Мне хотелось, чтобы он поскорей наступил. Я боялся его, но хотел, словно стоял на крыше небоскреба и непреодолимая сила влекла вниз. Простое любопытство: а что будет, если прыгнуть?

А что будет, если…

– Слышь, Пантус, – сказал я. – Кончай базар. Я не за этим сюда пришел.

Наступила зловещая тишина. Она была зловещей, потому что улыбок больше не было, а Пантус стал еще опасней, потому что замолчал.

Вот этот момент, подумал я, вот прямо сейчас. Он продлится до первого слова. Или до первого действия. Пауза перед мгновением, между «до» и «после». Самое страшное. Этой паузы было достаточно, чтобы я понял, что действие или слово должно исходить от меня, тогда все дальнейшее будет моим, но если первым будет Пантус или кто-то другой, то я снова пропаду.