Сразу по приезде из эвакуации «невские» повели нас на Мулину могилу. Муля был похоронен на еврейском кладбище. Мы с Ленкой шли мимо памятников, читали имена: Мордехай, Сруль…

Мы стали хохотать. Смех, как правило, разбирает именно тогда, когда он неуместен. Нам сделали замечание. Мы загнали смешинку внутрь, но стоило нам посмотреть друг на друга, как смешинка вырывалась и мы захлопывали рот ладошкой.

Вокруг папиной могилы все затихли. Два уцелевших брата стояли над холмиком, еще не осевшим, и чувствовали себя виноватыми в том, что они живы, а Муля там, в земле. Он был самый непрактичный среди них, самый уязвимый. Он не мог управлять этой жизнью, ничего убрать или добавить. А вот нет его – и воронка, как от упавшего самолета. Глубокая яма. И ничем ее не засыпать, не обойти. Хочется только зарыдать от тоски и несправедливости.

Тася тихо снимала слезы со щеки. Был Муля – не ценила. Казалось, что за поворотом стоят лучшие мужья, ждут Тасю. А никто не ждет. После войны мужчины на вес золота. Впереди ничего не светит, только воспоминания. И ушедшая жизнь, которой она была так недовольна, из сегодняшнего дня казалась прекрасной, как сказка, которая больше никогда не повторится.

Все стояли и тихо плакали. Вдруг тетя Соня громко пукнула. Когда громко, то не воняет, но очень смешно. Мы с Ленкой перегнулись пополам от хохота. Многоумная Сима строго посмотрела на нас и одернула:

– Дети…

Дядя Женя приглашал нас на семейные праздники: дни рождения, Новый год, Седьмое ноября…

Я помню длинный стол в стометровой комнате. Во главе стола – султан и повелитель дядя Женя, далее вся его многочисленная родня, а в самом конце стола – мы, Мулина семья, жена и дети.

За столом просто семья, «семь я». Чувствуется, что ты не одна, защищена родней и, даже если тебя выкинут из самолета, ты упадешь не на землю, а на пружинящее облако и уцелеешь, не разобьешься.

Никакого особого веселья нет, но хорошо, прочно, вкусно, светло. Надо всеми как будто ясный свет. Источник – дядя Женя.

На память приходит пятьдесят третий год. Новогодняя ночь. Семья в сборе, как всегда, но что-то изменилось. Как будто выключили свет. Всё погрузилось в потемки. Старухи замкнуты, их лица трагичны. Дядя Женя молчит и тоже замкнут. Кажется, что под потолком висят черные тяжелые тучи. Нависла тишина.

Оказывается, уже крутится дело врачей. Уже арестованы лучшие специалисты-евреи, которые преступно и сознательно губили русских людей и членов правительства. Уже стоят на запасных путях теплушки, которые вывезут всех евреев в Сибирь, пусть там обустраиваются на голой промерзлой земле.

Нас с Ленкой это не коснется. Мы при Тасе. А «невских» не минет чаша сия.

Все понимают это и тоскуют. Надеяться не на что. Душа надрывается.

Но… наступает март. Сталин умирает. Врачей выпускают. Погром отменяют. Теплушки расформированы. Сталин в гробу. Лежит вполне спокойный, сосредоточенный. Не успел.

А Гитлер – много успел. И чем это кончилось? Пришлось ликвидировать себя собственными руками.

Невольно начинаешь думать: когда затеваешь зло, оно возвращается к тебе бумерангом.

Иногда меня и Ленку «невские» оставляли ночевать. Укладывали в пятнадцатиметровой спальне. Перед сном мы получали витаминный паек: яблочко, мандаринку и шоколадку.

Рядом со мной присаживалась тетя Бася, папина тетка. Мне она казалась глубокой старухой. Тетя Бася таинственно спрашивала:

– У мамы кто-нибудь есть?

– Есть. – Я глубоко кивала головой.

– Кто?

– Сильва.

– Кто?? – переспрашивала тетя Бася.

– Кошка. Нам ее тетя Настя подарила.

Настя действительно принесла нам трехцветную кошку без имени. Тася назвала ее Сильва.

Крысы исчезли из дома, должно быть, разбежались по другим квартирам. Не хотели связываться с Сильвой.

«Невские» зорко следили за тем, чтобы Тася не гуляла и не вышла замуж. Детям не нужен чужой дядька, и не дай бог – русский пьяница.

Тасе тридцать лет. Она не хотела превращаться в монашенку, не хотела жить по чужой указке, но она зависела от «невских» морально и материально и вынуждена была подчиниться.

Иногда у нее собиралось застолье. Гости, в том числе Федька (Тасина послевоенная любовь), усаживались за стол. И тут открывалась дверь, и входила делегация «невских»: Бася, Хася, Цыпа, многоумная Сима. Соня не участвовала. Она любила маму, единственная среди всех. Это действо было похоже на то, как менты накрывают воровскую сходку. Тася пугалась до обморока, глаза от ужаса лезли на лоб. Как узнали, кто заложил? Оказывается, Настя. Она тоже не хотела, чтобы Тася шла за Федьку.

Федька – красавец в военной форме, отдаленно похожий на Панько, но со своими зубами и не такой криминальный. Усовершенствованный Панько. Если бы он втесался в семью, дети отошли бы на второй и третий план либо вообще оказались заброшены. Настя не могла этого допустить и не могла повлиять на Тасю. Какой у Насти авторитет? Поэтому она призывала тяжелую артиллерию – «невских». Сообщала время и место. «Невские» являлись со злорадными рожами. На Тасю накладывали санкции. Застолье было сорвано. И счастье тоже сорвано.

Тася выговаривала Насте без крика, но с болью. Настя выслушивала. Не возражала. Даже понимала. Но у нее были свои представления о нашем благополучии. Настя служила нам, детям, и победила. Федька испарился в конце концов.

Настя не зависела от Таси материально. Она работала в прачечной, орудовала на какой-то машине, которую называла «голандра». Получала зарплату и тратила ее на нас.

Тася могла бы выкинуть Настю из своей жизни, но не могла. Это был единый сплав, как золотая руда, где золото и руда взаимопроникали намертво.

Почему Тася не послала «невских» подальше? Дело не только в материальной зависимости, дело в том, что она считала их выше себя. Там, где она росла, в Горловке, девушки весь год ходили без трусов и писали не приседая. Стоя. А у евреев все культурно. Разве можно сравнить? И Муля – не Панько. Сравнение, как скрипка и барабан. Скрипка – сплошная музыка, а барабан – никакой музыки, один грохот.

Тася преклонялась перед «невскими» и принимала их варварский ультиматум. Только в Средневековье хоронили жен вместе с мужьями.

Через пятнадцать лет дядя Женя скажет Тасе:

– Дети выросли. Теперь ты можешь выйти замуж.

Тася ответит:

– А теперь уже поздно…

Женское счастье улетело, как дым в трубу, но Тася не сожалела. Как можно сожалеть о том, чего нет…

Я помню сорок шестой год. В магазинах черная икра, крабы. Крабы стоят штабелями. Я их терпеть не могу, но Тася сует мне в рот полные ложки одну за другой.

– Хлеба, – умоляю я. Широко кусаю хлеб, чтобы перебить пресноватый вкус крабов.