Настя закончила расчесывать волосы, уложила их в низкий узел, вогнала на место последние шпильки. Подумала о том, что бог все-таки сделал все правильно той весной. Тогда, глядя на пищащий комочек в корзине с соломой, точную копию мужа, Настя всерьез думала о том, чтобы кинуться с обрыва в реку. Удержал только крошечный Гришка в люльке. И до самой осени Настя не могла прийти в себя, да и Илье было не лучше — слава богу, что Варька жила с ними и хоть как-то разгоняла тишину. Два месяца Настя не могла заставить себя заговорить с мужем, а Илья, понятное дело, не настаивал. Кажется, он тогда в самом деле боялся, что Настя уйдет… Глупый. Куда было ей идти от двоих детей?

Зато теперь у нее есть Дашка, доченька, красавица, огонечек-радость, единственная девочка на всю ораву мальчишек. И кто вспомнит теперь, что Настя ей не кровная мать? Не велик труд родить… А вот нянчиться с дитенком, да ночей не спать, кормить, пеленки менять-стирать, качать и баюкать, ставить на ножки, шить первые платьица, мастерить из тряпок кукол и плакать от радости, слушая пение трехлетней дочери… А скоро еще, бог даст, нужно будет выдавать ее замуж. Не сглазить бы только.

— Девочка… Где ты?

Настя, вздрогнув, обернулась. Илья вздохнул во сне и снова позвал:

— Девочка…

Настя села на постель, тронула мужа за плечо. Он, мотнув головой, открыл глаза. Сонно сказал:

— Господи… Настька?

— Приехали — распрягай… А ты кого звал?

— Как кого? Тебя…

Она насмешливо подняла брови. Илья улыбнулся в ответ, и по этой улыбке Настя поняла, что он врет.

— Эй, стой! Говорят тебе, останови!

Извозчик, выругавшись, натянул поводья, и бурая клячонка с вытертой на боках шерстью, фыркнув, остановилась посреди Воздвиженки.

— Чего «стой», барыня? Уговор был — к «Яру»…

— Передумала. — Данка на всякий случай еще раз встряхнула мелочь на ладони, но полтинника не было, хоть убей. Не было! А утром был! Куда, проклятый, делся? Вот и съездила, дура, к «Яру». Вот и посмотрела — там Казимир или нет. А может, и слава богу. Все плакать меньше…

— Вот, получи.

— Э-э… — Извозчик сморщился, как от зубной боли, глядя на Данкины копейки. — Добавить бы надо, барыня! С самой Крестовской конягу мучу…

— Бога побойся! — вскипела Данка, выпрыгивая из пролетки. — И так мотал-кружил по всей Москве, как лешак! Давай, проваливай, изумрудный, не то гляну на лошадей — к воскресенью подохнут!

Извозчик оторопело взглянул в сердитое смуглое лицо «барыни» с острым подбородком и раскосыми «ведьмиными» глазами. Почесал затылок под картузом.

— Вот те на — цыганка! А с виду — благородная…

Но этих слов Данка уже не услышала, споро идя вниз по Воздвиженке. Было поздно, с темнеющего неба накрапывал дождь, из керосиновой лавки со скособочившейся вывеской «Карасин Петра Луканова и лампы чистим» доносилась чья-то пьяная брань. Когда Данка проходила мимо, дверь лавки распахнулась, и прямо под ноги цыганки тенью метнулась кошка. Данка не остановилась, зло сплюнув на ходу:

— Тьфу, нечистая… Без тебя все кверху дном!

На углу она увидела Кузьму, тоскливо подумала: еще и этого не хватало… Тот сидел на сыром тротуаре, надвинув на самые глаза потрепанный картуз, сипло напевал «Черные очи», и Данка поняла, что он опять пьян. Она прошла мимо, стараясь не убыстрять шаг. Кузьма не поднял глаз, но запел еще громче, из «Карасина Петра Луканова» выглянули ухмыляющиеся рожи, а от угла Воздвиженки решительным шагом двинулся околоточный. Данка вздохнула, развернулась и пошла навстречу служителю закона.

— Ваше благородие, не трогай, а? Он — смирный, не буянит, беспорядков никаких не сделает. Возьми вот, пожалуй…

— Спасибо вашей милости, — прогудел околоточный, пряча монету, а Данка с досадой подумала, что незачем было так разоряться. Гривенник туда, гривенник сюда — и Мишенька без ботинок останется, а Наташенька — без пальто. Данка не видела, заметил ли Кузьма ее действия, и не стала оглядываться.

Входя в калитку, Данка привычно подняла глаза на дом. Вот уже около месяца, возвращаясь сюда, она видела лишь огонек в детской да горящую лампу на кухне, у прислуги. Но сердце вдруг подпрыгнуло и заколотилось, как зажатый в кулаке птенец: в зале горел яркий свет, и на фоне окна четко вырисовывался мужской силуэт.

— Казимир, дэвлалэ… — пробормотала она. И кинулась к дому, не разбирая дороги. Черная мантилья упала с ее плеч в лужу у калитки, но Данка не вернулась за ней.

В сенях ее встретила горничная со свечой.

— Маша, Казимир Збигневич пришел? — задыхаясь, спросила Данка.

— Как же, пришли-с. Дожидаются. Где это вы мантилью утратили?

Не отвечая, Данка взяла у нее свечу и поднесла к своему лицу:

— Маша, я… я… Как я?

— Уставшие малость. — Молоденькая горничная добросовестно вгляделась в лицо барыни. — А так оченно даже завлекательно. Волосы приберите наверх, растрепали, по лужам скакавши…

В словах горничной явно слышалось осуждение, но Данка лишь слабо улыбнулась.

— Нет… Казимир любит так. — Она даже вытащила из волос уцелевшие шпильки, и на спину и плечи упала тяжелая масса вьющихся волос. На ходу встряхивая их, Данка пошла к светящейся двери в залу. Горничная, вздохнув, вернулась на кухню.

Навроцкий ждал, сидя на диване у окна, и стряхивал пепел с папиросы в цветочный горшок. Данка не любила табачного дыма в комнатах, но ничего не стала говорить. Войдя, она остановилась в дверях в эффектной позе танцовщицы, опустив руки на бедра. Навроцкий обернулся, кивнул с улыбкой, но не встал ей навстречу. Свет лампы падал на его лицо, Данка сразу увидела, что Казимир чем-то озабочен, и ей тут же расхотелось с визгом прыгать ему на шею.

— Здравствуй… — Она даже постаралась скрыть дрожавшую в голосе радость. — Здравствуй, пан мой прекрасный. Изволил пожаловать наконец? Где был-пропадал? Месяц не являлся!

— Дела… — Он снова затянулся папиросой. — Ну… Как ты? Как дети?

— Слава богу, все хорошо, — торопливо сказала Данка. — Мишенька опять свою лошадку сломал… уже третью. Такой непослушный! И еще просит, чтобы его на настоящую скорее посадили. Замечательный цыган будет! — Она осеклась, испугавшись, что Казимир обидится, услышав, как его сына называют цыганом. Но тот рассеянно молчал, и Данка вдруг поняла, что он ее не слушает. Тут же она заметила, что Навроцкий не снял уличных туфель и костюма. На паркет с обуви Казимира уже натекла изрядная лужа.

— Отчего ты не переодеваешься? Сейчас ужинать будем.

— О, нет… нет, — поморщившись, отказался он. — Я, видишь ли, ненадолго, должен идти.

— Идти? — растерянно переспросила Данка, опускаясь на подлокотник кресла. — Но… как же? Так поздно, ночь на дворе…