мой дом, она очень удивилась, потому что этого не помнила. Жаловалась на головные боли.

Приговор был жестоким – опухоль мозга и несколько месяцев жизни в мучениях. Ей сделали операцию, но было слишком поздно. Умирала Хельга тяжело – не физически, потому что я сделал всё, чтобы она меньше страдала. Жалела меня, себя, чувствовала вину, что за пять лет так и не родила мне ребенка. Была такой худенькой, что я её, как пушинку, поднимал и носил на руках. С короткой стрижкой она была похожа на мальчика-подростка, и порой мне казалось, что умирает мой сын…

После похорон я часто ходил навестить её одиноких, убитых горем родителей. Хельга была поздним и единственным ребёнком.

Хельмут замолчал.

Вдруг, обхватив голову руками, он простонал:

– Господи, ведь ей было всего тридцать три года! Зачем так рано уходить? Не знаю, как я это пережил.

И вдруг в моей памяти всплыла наша прощальная встреча на скамейке, когда я, также обхватив голову руками, шептала пересохшими губами: «Господи, зачем ты отнял его у меня?»

Я встала и, подойдя к Хельмуту, обняла его. Он посадил меня, как прежде, на колени и прижавшись к моему плечу, заплакал. Как же жестоко обошлась с нами судьба, как сурово обделила человеческим счастьем, как безжалостно отняла самое дорогое, как неумолимо вела нас по разным дорогам в никуда.

Я знала, что Хельмут оплакивал не только Хельгу, но и нашу любовь.

– Это меня Бог наказал, – тихо сказал он, – за тебя и за моё малодушие.

Я промолчала.

На следующее утро он заехал за мной, и мы поехали на кладбище.

– После возвращения из Москвы в Германию, – начал Хельмут, заводя машину, – я долго казнил себя. Не твоего прощения искал, знал, что давно простила, не отпущения грехов от Бога, но успокоения собственной совести. Как-то незаметно в грустных думах пристрастился к коньяку. Отгородившись от общества, стал находить утешение в одиночестве, постепенно дичал и всё больше прикладывался к рюмке. Через какое-то время стал осознавать, что погибаю. Однажды, проснувшись, подошёл к зеркалу и ужаснулся: мешки под глазами, мутный взгляд, трясущиеся руки. Я понял, что ещё немного – и возврата нет. Придётся бросить карьеру, уйти в отставку и тихо погибать. Я позвонил своему другу-психологу и договорился с ним о встрече. Выслушав меня, он спросил: «О чём ты мечтал в детстве? – «О собаке», – ответил я. «Вот и купи себе собаку. Если она тебя не спасёт, буду лечить».

Я пошёл в магазин и купил ошейник. И в моей жизни появился спаниель, который познакомил меня с Хельгой.

На кладбище было безлюдно, подмораживало, и снег сверкал на солнце голубыми искрами. Мы подошли к могиле. На меня с портрета смотрела молодая, красивая женщина, которую любил мой Хельмут.

– Ты знаешь, – сказал он, когда мы возвращались к машине, – y Хельги был спаниель, который меня обожал. Он жил с нами пять лет.

После её смерти родители попросили вернуть Джоя. И вдруг с псом стали происходить непонятные вещи. Каждый раз, когда я их навещал, он кидался на меня со злобным лаем, не давал пройти в квартиру, рвал мои ботинки и при всяком случае норовил укусить. Мы поначалу думали, что у него чумка или он просто свихнулся и отвезли к ветеринару. Тот ничего особенного не нашёл, но сказал, что у собаки невроз. Прошло время, но ничего не менялось. И вдруг меня осенило! Пёс думает, что я спрятал от него Хельгу. На следующее утро я привёз его на кладбище. Долго сидел в машине, не решаясь показать ему могилу. Наконец вышел, свистом подозвал его к себе, и мы пошли по аллее. Всё, что дальше произошло, не поддается описанию. Если бы мне кто-то рассказал, я вряд ли бы поверил. Увидев фотографию Хельги, Джой остолбенел, лапы его подломились, и он пополз к могиле. Он плакал, как человек.

На обратном пути пёс лёг рядом и, тяжело вздохнув, положил голову мне на колени. И с тех пор радовался каждому моему приходу.

Вечером мы пошли с Хельмутом в его любимый ресторан. Маленький, уютный, заставленный антикварной мебелью, он располагал к воспоминаниям, откровенным разговорам и нежности. Рядом у окна стояла большая напольная статуя всадника. Натянув удила, он с трудом удерживал рвущегося коня.

– Как мы с тобой, – сказал Хельмут, уловив мой взгляд, – тоже рвётся на свободу, но… – Он помолчал. – Всадник его одолеет. Всадники сильнее нас…

– Это не всадники сильные, это мы – слабые, – заметила я.

Хельмут промолчал.

Настольная лампа отбрасывала жёлтый круг по центру стола. Мы невольно взялись за руки, как когда-то в маленькой комнатушке в зоне Е университетского общежития.

Между нами была пропасть в двадцать лет, но мы этого не ощущали. Жёлтый круг, разделённый по-братски на двоих, покоился на наших сплетённых пальцах.

– Помнишь нашу медвежью шкуру? – спросил Хельмут. – Сидя возле камина с бокалом вина, Соня, я всё ещё жду тебя.

В глазах его блестели слёзы. Помолчав, он добавил: «Ты знаешь, умирая, Хельга сказала: «Видишь, Господь не хочет никого между вами»…

Мне всё-таки удалось отпробовать картофельный суп, приготовленный мамой Хельмута. Он уговорил меня съездить к ней в Росток на один день. В молодости она была одной из самых красивых женщин в Германии, закончила консерваторию и была профессиональной пианисткой. Хельмут не знал отца и носил её фамилию. И только в конце жизни она раскрыла секрет его рождения.

Во время одной из концертных поездок по Европе в начале 1929 года у неё в Италии случился бурный роман с офицером высокого ранга.

– Так вот откуда лёгкий смешливый характер, – сказала я, узнав о том, что он наполовину итальянец. – Вот почему ты так замечательно танцуешь и играешь на рояле!

– Вот потому-то ты в меня и влюбилась, – добавил он со смехом.

Через неделю я возвращалась в Москву. В последний раз мелькнули огни города, который подарил нам с Хельмутом ещё одну, как оказалось, последнюю встречу…

Доставая платок из кармана, я нащупала в нём визитку. Взглянув на неё, обомлела – мой милый попутчик, розовощёкий старичок, был шефом полиции города Дрездена!..

* * *

В ночь на 7 января 2014 года, день рождения Хельмута, я увидела его во сне. В огромном зале с блестящими мраморными полами и гранитными колоннами он стоял в стороне от толпы и, глядя на меня, улыбался. Высокий, стройный в чёрном костюме, белоснежной рубашке и тёмном галстуке он был таким, каким я встретила его первый раз на ужине в доме Романа Кармена.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я, замирая сердцем.

– Жду тебя. Хочу проститься.

– Ты что, уезжаешь? – голос