— Ну, я, конечно, хотел бы, если вы не возражаете, затронуть вопрос о цене на станки...

Савин рассмеялся:

— С этого бы и начинали, мил человек... Я все ждал, когда вы к главному подойдете, боялся, не успеете, у меня через десять минут совещание... Если гарантируете хорошие рынки, цену мы поднимать не станем, хотя вы наверняка знаете, что японцы и французы пересмотрели ставки на аналогичные машины. Зависит от вас: дадите хорошую конъюнктуру — поддержим, могу обещать. Что будет через год, отвечать не берусь.

— Да, но этот год был бы для нас крайне важен, господин министр! Если этот вопрос можно считать решенным, я очень вам благодарен, советские станки еще скажут свое слово на континенте, это ж такая пропаганда...

— Бизнес это, а не пропаганда, — ответил Савин. — Пропаганда — если б мы бесплатно давали, за здорово живешь, а мы теперь взрослые, находимся в стадии наработки самоуважения, так-то вот...

Подали чай с печеньем и шоколадом; поговорили о том деле, которым занимался Ростопчин. «Хорошо бы, — заметил Степанов, — организовать экспозицию картин и книг, которые князь вернул на Родину; можно сделать буклет для всего мира». Савин улыбнулся: «Сначала выбейте в Госплане фонд бумаги и договоритесь о хорошей типографии». — «Это интересное дело, — согласился Розэн, — купят во всем мире: во-первых, красиво, во-вторых, сенсация». Прощаясь, Розэн сбивчиво благодарил, натыкался на стулья и не знал, куда деть руки; министр подарил ему и Степанову по маленькому, очень красивому макетику станка, сделанному как миниатюрная настольная лампа; Розэн сказан, что такую красивую вещь можно запустить на конвейер как сувенир, даст немедленную прибыль. «Валяйте, — сказал Савин, — можем уступить лицензию».

Когда Розэн ушел — к заместителю министра, ведавшему связями с банками, — Савин, попросив Степанова задержаться, спросил про дочек, посетовал на то, что после инфаркта врачи до сих пор запрещают ему заниматься теннисом, поинтересовался, когда выходит новая книга.

— Не забудь прислать, Дмитрий Юрьевич, ты у меня в долгу, я твою последнюю книгу выписал по экспедиции, как-нибудь загляни, оставь автограф, а то нехорошо, у меня все твои — дареные...

И, лишь провожая Степанова к двери, поинтересовался:

— Ты в этом человеке-то убежден?

— В каком смысле? — не понял Степанов. — Шпионами занимается ЧК, да и не годится он, думаю, для этого амплуа...

— Я не о том. Какой-то он хлипкий... Не подведет тебя?

— В чем?

— Как в чем?! Ты ведь не только мне рассказал, как этот панамский американец хочет отблагодарить нас за свою спасенную жизнь, как восторгается деятельностью Ростопчина... Ты, кстати, не думаешь, что князя могут ударить?

— Не думаю. Он независим. Да и за что его ударять?

— Черт его знает... Я много раз наблюдал переговоры, знаешь ли... Накануне подписания больших контрактов... Ты себе представить не можешь, как наши партнеры бьются за каждый цент, за полцента... На этом, кстати, и стоят... А он такие ценности нам отправляет... И не кто-нибудь, а аристократ, в классовой солидарности не упрекнешь...

— Спаси бог, если стукнут. Ты не представляешь себе, какой это славный человек.

— Почему? — Савин пожат плечами. — Представляю... А этот твой протеже — слабенький, безмускульный.

— Не я ж его приглашал в это дело, сам меня нашел.

— Понимаю... Это я так, на всякий случай... В Лондоне помощь не потребна? Там мы тоже торгуем станками, идут довольно неплохо, хотя кое-кто пытается их баррикадировать; воистину, для кого — бизнес, для кого — политика...

«Милая!

Закончил, наконец, Морозовские панно и принялся за «Богатыря». Пользуюсь светом, и поэтому все праздники и дни никуда не выхожу. Администрация нашей выставки в лице Дягилева упрямится и почти отказывает мне выставить эту вещь, хотя она гораздо законченнее прошлогодней, которую они у меня чуть не с руками оторвали. Хочу рискнуть на академическую выставку, если примут. Ведь я аттестован декадентом. Но это недоразумение, и теперешняя моя вещь достаточно это опровергает. Пытаюсь себя утешать... Слава Богу, никто мне в моей хоть мастерской не мешает. Наде грустнее: ее право на артистический труд в руках у Мамонтова, а у него в труппе полный разгул фаворитизму. Ей мало приходится петь; опускаются руки на домашнюю работу; подкрадывается скука и сомнение в собственных, силах.. Правда, мы немного отдохнут, имея возможность принимать и праздновать добрейшего Римского-Корсакова. Он кончил новую оперу на сюжет «Царская невеста» из драмы Мея. Роль Марфы написана специально для Нади. Она пойдет в будущем сезоне у Мамонтова, а покуда такой знак уважения к таланту и заслугам Нади от автора заставляет завистливую дирекцию относиться к ней еще суровее и небрежней...

Врубель».

Фол никогда не слыхал имени Герхарда Шульца; они никогда не встречались: один жил на юге, в Парагвае, другой — на севере, в Вашингтоне. Шульц был уже дедом, его семья насчитывала двадцать человек, счастливый муж, отец, брат. Фол поселился отдельно от семьи, горестно-одиноко, отдаваясь целиком работе, которая — после того, как он расстался с Дороти, — сделалась его всепожирающей страстью. Шульц жил в роскошной асиенде, на берегу вечно теплой, хоть и буро-красной, грязной на вид, Параны. Фол снимал номер в отеле: две комнаты, окна выходили во двор, могила, колодец, а еще говорят, что в Вашингтон приезжают смотреть, как цветут вишни; приезжают разве что восторженные туристы, их возят из Нью-Йорка, очень престижно за один день побывать в обеих столицах.

Фол не знал, что Шульц — не подлинная фамилия дона Эрхардо, изменил седьмого мая сорок пятого года, раньше был Зульцем, штурмбаннфюрером СС, приглашен к сотрудничеству американской секретной службой осенью сорок девятого в Рио-де-Жанейро, вербовка прошла гладко, за пять минут. «Признаете, что на этом фото вы изображены в форме СС»? — «Признаю». — «Готовы к разговору с нами?» — «Давно готов». — «Это несерьезно, мистер Зульц. Настоящая беседа начнется только в том случае, если вы напишете нам имена мерзавцев из вашей нынешней сети на юге континента». — «Я бы не стал называть тех, кто оказался в изгнании после победы большевиков». — «После нашей общей победы, мистер Зульц, — американцев, англичан и русских. Мы сообща разгромили тиранию Гитлера, и вам не следует вязаться в наши дела с русскими, уговорились? Что же касается и з г н а н н и к о в, то это уж нам позвольте судить, являются ли ваши друзья изгнанниками или же организованы в хорошо законспирированную бандитскую сеть, о'кей?»

Фол и не предполагал, что шифрограмма, отправленная из филиала его страховой фирмы в Лондоне, вызовет такой странный, сложный и непросчитываемый процесс: совещание Совета директоров фирмы — встречи с н у ж н ы м и людьми — выход на ЦРУ — и, затем уже, когда д е л о пошло в работу, — на соответствующие подразделения, которым поручено найти п о д х о д ы к «Эухенио Ростоу-Масалю, подлинное имя — Евгений Ростопчин, гражданин Швейцарии, проживает в Аргентине, район Кордовы, 1952 года рождения, женат, имеет двух детей, занят в сельскохозяйственном бизнесе. Необходимо оказать на него давление в том смысле, чтобы он обратился к отцу за финансовой поддержкой; сделать это надо через его мать, с которой князь Ростопчин развелся в 1954 году, леди Винпресс, Софи-Клер, проживает в Париже, имеет дом в Эдинбурге и квартиру в Глазго».