Зашел молодой охотник в кусты. Нашел он там человеческий череп. Охотник спросил его:

– Как ты здесь оказался?

И череп ответил:

– Много болтал.

Охотник побежал домой и разыскал царя. Он сказал царю:

– Я нашел в кустах человеческий череп. И когда я заговорил с ним, он мне ответил.

Царь сказал:

– Ни разу с тех пор, как родила меня мать, не слыхал я, чтобы череп говорил.

Царь созвал старейшин родов Алкали, Саба и Деги и спросил их, слыхали ли они, чтобы череп говорил. Но никто из них о таком не слыхивал. Тогда они решили отправить с охотником стража, чтобы тот проверил, правду ли говорит охотник. Стражу было велено пойти с охотником туда, где лежит череп, и убить его на месте, если он соврал. Страж с охотником отыскали череп. Охотник сказал ему:

– Говори, череп.

Но череп не произнес ни слова.

Охотник спросил его так же, как в первый раз:

– Как ты здесь оказался?

Череп не произнес ни слова.

Весь день умолял охотник, чтобы череп сказал хоть что-то, но тот молчал. Под вечер страж сказал охотнику, что если ему не удастся заставить череп говорить, приказ царя будет выполнен. Череп все так же молчал, и стражу пришлось убить охотника.

Когда страж ушел, череп разомкнул челюсти и спросил голову убитого охотника:

– Как ты здесь оказался?

Убитый охотник ответил:

– Много болтал{148}.

Хотя «Говорящий череп» представляет собой скорее сказку-предостережение – как опасно может быть рассказывать обо всем, что ты видел и слышал, – нарратив, в который облекается это предостережение, противоречит своей же основной идее, подрывает ее. С одной стороны, мы узнаем о том, как рискованно сообщать другим о невиданных и невероятных вещах, с другой – вся сказка посвящена поразительному, захватывающему, пугающему событию. Рассказчики этой сказки прекрасно знали, как велика в человеке тяга сообщить, рассказать, признаться, поделиться да и просто поговорить. Но они также понимали – и понимали на очень глубоком уровне, – что соблазн рассказать всю правду может привести к самым дурным последствиям и даже смертному приговору.

«Я боюсь, что они меня убьют. Они сказали – убьют, если донесешь». Так сказала репортеру Рейси Тейлор, чернокожая женщина из Алабамы, которую одним воскресным вечером после посещения церкви похитили и изнасиловали шесть белых мужчин. Эта позорная глава американской истории (дело было в 1944 г.) как нельзя доходчивее иллюстрирует печальную истину: у рассказанной истории могут быть фатальные последствия. Тейлор получала многочисленные угрозы, причем словами дело не ограничивалось: белые «мстители» бросали в ее дом зажигательные бомбы и подожгли веранду.

Да, черные жертвы сексуального насилия в США редко добивались справедливости в суде, но их истории вдохновили лидеров движения за гражданские права и мотивировали их на создание юридических и политических коалиций{149}. Организацией защиты Рейси Тейлор занялась Роза Парк. Она отправилась в Аббевилл, чтобы собрать факты по делу и добиться того, чтобы оно получило должное освещение.

Учитывая, как может быть опасно говорить правду облеченным властью, рассказчики историй всегда рискуют. Даже если вы сообщаете бесспорные факты, аудитория может отнестись к ним со скептицизмом или враждебностью, обвинить вас в лжесвидетельстве, обмане или преувеличении. Говорящий череп – это, конечно, чудо, воплощенный оксюморон, в который трудно поверить. История о его лукавстве бесконечно повторяется и преломляется в метафорическом зеркальном коридоре, передаваясь от одного поколения к другому в несколько измененных вариантах. Есть сказка «Череп, который отвечал», записанная Зорой Ниэл Хёрстон в 1930-х гг. на Глубоком Юге, есть ганская сказка «Охотник и черепаха», есть сказка о говорящей черепахе (Озарк, штат Арканзас){150}. В версии, записанной Хёрстон, Старый череп говорит человеку по имени Задранный Нос: «Мой язык привел меня сюда, и, смею сказать, твой приведет тебя сюда же»{151}. Эта народная сказка велит слушателям держать рот на замке, хотя сам ее рассказчик делает обратное: так эта история о сказительстве превращается в аллегорию речи, звучащей наперекор всему.

О риске, с которым сопряжено публичное обвинение злодея, мы можем судить по тому, как часто девочки и женщины в фольклорных сюжетах прибегают к разнообразным хитростям, переодеванию и прочим уловкам, чтобы обезопасить себя, прежде чем рассказать свою историю. В сказках они только и делают, что скрывают свое истинное лицо: то надевают шкуру животного (как в «Ослиной шкуре», «Пестрой шкурке» или «Кошачьей шкурке»), то прячутся в ящиках, бочках и корзинах («Диковинная птица»), то обмазываются золой, смолой, мхом или покрывают себя перьями («Моховой покров»). Героини прибегают к мимикрии и маскараду, ведут загадочную игру в прятки, скрывая до поры до времени свою идентичность и раскрывая ее лишь в подходящий момент.

Героиня египетской сказки «Царевна в одеянии из кожи» Джулида (она-то и носит странную одежду из названия) убегает из дома, когда «морщинистая матрона» советует ее овдовевшему отцу жениться на собственной дочери. Она перебирается через дворцовую стену, заказывает дубильщику наряд из кожи, становится служанкой во дворце султана, завоевывает сердце государева сына и выходит за него замуж. Однажды к ней приходят посетители, среди которых оказываются ее отец и та самая матрона, советчица, выступавшая за кровосмесительный брак. Надев костюм и головной убор своего мужа, Джулида рассказывает истории, чтобы «развлечь» своих гостей. Матрона все время ее перебивает с досадой: «Не найдется ли у вас истории получше?» Тогда Джулида рассказывает историю «о собственных приключениях», а закончив, объявляет: «Я твоя дочь-царевна, на долю которой выпали все эти испытания по вине этой старой грешницы и дочери позора». Матрону сбрасывают с утеса, султан дарит Джулиде полцарства, и все оставшиеся живут «в довольстве и радости»{152}.

Многие так называемые бабкины сказки ближе к концу истории предоставляют читателю сокращенный пересказ предшествовавших событий, а само повествование зачастую выглядит фрагментированным: рассказчица могла отвлекаться – например, на то, чтобы помешать суп или успокоить плачущего ребенка. Этот конгломерат мудрости старших поколений был своего рода страховкой от культурной амнезии: он гарантировал, что у историй, указывающих пути спасения (от неудачных помолвок, кошмарных обстоятельств и токсичных отношений), будут хорошие шансы сохраниться и распространиться. С одной стороны, сказки провозглашают важность раскрытия фактов здесь и сейчас («Говори! Рассказывай свою историю»). С другой стороны, они на собственном примере показывают, как важно закрепление рассказанных историй в памяти: их сохранение и распространение обеспечивается в форме не фактического документа, а художественного вымысла – своего рода мема, способного в хорошем смысле «завируситься».

Сказка «Царевна в одеянии из кожи» была издана в XX в. Но этот сюжет жил в устной традиции задолго до публикации – в виде волшебной сказки или одной из тех историй, которые мы знаем как «бабкины сказки». У этих сказок долгая и почтенная история: они были формой вечернего досуга, их рассказывали друг другу и младшим поколениям подружки, бабушки, няни и домашняя прислуга. Платон упоминает μῦθος γραός, «басни вроде тех, что плетут старухи», чтобы развлечь или приструнить детей (обратите внимание на использование слова μῦθος, от которого происходит термин «миф»){153}. Встречается и выражение anilis fabula («басня старушечья») – их во II в. упоминает Апулей в «Золотом осле», в сцене сказительства, где «скрюченная под бременем лет старуха» пытается утешить жертву похищения сказкой под названием «Амур и Психея»{154}. Еще до расцвета книгопечатания и появления антологий волшебных сказок, предназначенных специально для детей, традиционные истории, рассказываемые пожилыми женщинами, были низведены до уровня детской забавы.

Такие сказки, как «Царевна в одеянии из кожи», могут заставить нас задуматься, действительно ли все женщины-рассказчицы были такими «старухами» – пожилыми женщинами, погрязшими в работе по дому, которым, как правило, и приписываются подобные «россказни». Веками собиратели фольклора описывали своих собеседниц как древних, непременно безобразных старушенций (именно так характеризует их неаполитанский писатель XVII в. Джамбаттиста Базиле), или как служанок (так обозначила их мадам де Севинье в XIX в.), или как бабушек и нянюшек (Шарль Перро указал их как источник французских сказок для своего сборника XVII в.). Тадео, учредитель собрания сказительниц в «Пентамероне», отбирает 10 женщин – «тех, что казались самыми опытными и речистыми». Вот список этих старух: «Цеца Хромая, Чекка Кривая, Менека Зобатая, Толла Носатая, Поппа-горбунья, Антонелла-ползунья, Чулла Толстогубая, Паола Косоглазая, Чометелла-паршивка