Но проснулся он не от этого сна, а уже от следующего, причем связь между первым сном и вторым вспомнить не удавалось. Он был один посреди мрачной и суровой местности, где дул непрекращающийся ветер и до сих пор во тьме витало присутствие тех, кто проходил здесь прежде. Ему как бы слышались их голоса, а может быть, эхо этих голосов. Лежал слушал. То оказался старик, слоняющийся по двору в ночной рубашке; Джон-Грейди соскочил с койки на пол; пошарив, нашел и натянул штаны, встал, застегнул ремень, нащупал и надел сапоги. На выходе из конюшни оказался Билли — стоял в трусах, заслоняя дверной проем.

— Я догоню, — сказал Джон-Грейди.

— Жалко старика, — сказал Билли.

Догнать его удалось, когда, завернув за угол конюшни, он направился бог знает куда. В шляпе, в сапогах и белом исподнем комбинезоне похожий на призрака, будто по усадьбе бродит ковбой из каких-то старых-старых времен.

Джон-Грейди взял его за локоть и повел к дому.

— Ну-ну, мистер Джонсон, — сказал он. — Вам совершенно нечего сейчас здесь делать.

В кухне зажегся свет, в дверях ее, одетая в халат, стояла Сокорро. Старик во дворе снова остановился, повернулся и устремил взгляд во тьму. Джон-Грейди стоял, держа его под локоток. Постояли и пошли к дому.

Сокорро широко распахнула сетчатую створку. Посмотрела на Джона-Грейди. Найдя рукой дверную ручку, старик обрел равновесие и вошел в кухню. Спросил Сокорро, есть ли кофе. Как будто именно за этим он и ходил, искал.

— Да, — сказала она. — Я вам сейчас сварю.

— С ним все нормально, — сказал Джон-Грейди.

– ¿Quieres un cafecito?[134]

— No gracias[135].

— Pásale, — сказала она. — Pásale. ¿Puedes encontrar sus pantalones?[136]

— Sí. Sí.

Он довел старика до стола, усадил на стул и пошел по коридору дальше. У Мэка горел свет, а сам он стоял в дверях:

— Он в порядке?

— Да, сэр. Он в норме.

В конце коридора он свернул в комнату налево, там снял со спинки кровати штаны старика. С карманами, тяжелыми от мелочи, складного ножа, бумажника. О, там еще и ключи от дверей, давным-давно позабытых. Держа штаны за шлевки пояса, вернулся. Мэк все стоял в дверях. Курил сигарету.

— Он что, вышел не одевшись?

— В одних кальсонах.

— Так он и вовсе скоро гол как сокол на двор выскочит. Тогда Сокорро как пить дать от нас сбежит.

— Не сбежит.

— Я знаю.

— Который теперь час, сэр?

— Да уж шестой пошел. Так и так уже почти пора вставать.

— Да, сэр.

— Ты не можешь посидеть с ним немножко?

— Хорошо, сэр.

— Как-нибудь этак успокой его. Пусть думает, что он просто встал чуть пораньше.

— Да, сэр. Сделаю.

— Вот: ты, поди, не знал, что нанялся на ранчо при дурдоме, не знал, а?

— Ну, он не сумасшедший. Просто старый.

— Знаю. Давай двигай. Пока он не простудился. Его исподнее, поди, такое старое и дырявое, что ночью в нем одном холодновато.

— Да, сэр.

Он сидел со стариком и пил кофе, пока не подоспел Орен. Орен окинул их обоих взглядом, но ничего не сказал. Сокорро приготовила завтрак, подала яичницу с гренками и колбасками чоризо, все поели. Когда Джон-Грейди поставил вымытую тарелку в сервант и вышел, уже занимался день. Старик все еще сидел за столом, по-прежнему в шляпе. Выходец из Восточного Техаса, он родился в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом, но смолоду жил в здешних местах. На его веку страна перешла от керосиновой лампы и лошади с телегой к реактивным самолетам и атомной бомбе, но не это его удручало. А вот с тем, что умерла его дочь, он так и не смог свыкнуться.

Они сидели в первом ряду, у самого стола аукциониста, и Орен время от времени вытягивал шею, чтобы аккуратно, через верхнюю доску ограды, сплюнуть в пыль площадки для торгов. У Мэка в нагрудном кармане рубашки была маленькая записная книжечка, которую он иногда доставал, сверялся с записями и совал обратно, потом снова доставал и уже не убирал, а так и сидел, держа в руке.

— Мы эту мелкую лошаденку уже смотрели? — спросил он.

— Да, сэр, — подтвердил Джон-Грейди.

Тот снова вынул записную книжку:

— Он говорит, она Дэвиса, а она ж не Дэвиса!

— Нет, сэр.

— Бина, — сказал Орен. — Это лошадь Бина.

— Да знаю я, что это за лошадь, — отмахнулся Мэк.

Аукционист дунул в микрофон. В огромном аукционном ангаре динамики висели высоко в разных его концах, и его голос квакал и крякал, сам себя перебивая.

— Поправочка, леди и джентльмены, поправочка. Эту лошадь выставляет мистер Райл Бин.

Начали с пятисот. Кто-то у дальнего конца торговой площадки коснулся поля шляпы, помощник аукциониста сразу повернулся к нему и поднял руку, а аукционист возгласил:

— Теперь шестьсот, шестьсот теперь, предложено шестьсот, имеем шесть сотен, кто даст семь? Ну-ка, семь давайте.

Вытянув шею, Орен задумчиво сплюнул в пыль.

— Ты глянь-кася, который там сидит, — то ж твой знакомец! — сказал он.

— Я узнал его, — сказал Джон-Грейди.

— А кто это? — спросил Мэк.

— Вольфенбаргер.

— А нас он узнал?

— А то! — сказал Орен. — Еще как узнал.

— Так ты, что ли, тоже его знаешь, Джон-Грейди?

— Да, сэр. Однажды он заезжал к нам.

— Я думал, ты с ним не говорил.

— А я и не говорил.

— Делай вид, будто его тут нет вовсе.

— Слушаюсь, сэр.

— А когда это он заезжал?

— На прошлой неделе. Не помню. В среду, кажется.

— Просто не обращай на него внимания.

— Да, сэр. Я и не обращаю.

— Больше мне делать нечего, еще за него волноваться!

— Да, сэр.

— Восемьдесят! Семьсот восемьдесят! — взывал аукционист. — Ну-ка, кто больше? Ведь меньше-то уж никак.

Жокей проехался на лошади вокруг площадки. Потом пересек ее наискось, остановился, сдал назад.

— Лошадь хороша и как тягловая, и как рабочая ковбойская, — продолжал нахваливать товар аукционист. — За такую тысячи долларов не жалко! А, вот, хорошо. Имеем восемь, восемь, восемь… А ну-ка, восемь с половиной! Кто даст восемьсот пятьдесят, восемьсот пятьдесят, восемьсот пятьдесят…