была наказана расколом, достойным порождением этой слепоты), совершенно угасив общецерковное сознание, так что здесь русский стало синонимом православный. А московский царь фактически усвоил себе основные черты византийского церковного деспотизма. Правда, среди них не было еретиков, которых так много было на византийском престоле, для этого они были слишком невежественны и примитивны, так что не пошли дальше исправления книг и споров о старом и новом обряде. Но potestas jurisdictionis, решающая власть по всем вопросам церковного управления была в царских руках. С достаточной ясностью показывает это дело святого Филиппа, столь же как и дело Патриарха Никона. Вообще судьбы московского единодержавия сплелись нераздельно: Церковь поддерживала московских князей в лице первых московских митрополитов Петра, Ионы, Алексия, а московские князья, сделавшись царями, приняли вместе с титулом и византийское понимание церковного строя. Фактически они были главами Русской Церкви, и даже надо сказать больше. Во всех церковных делах, даже в канонизации святых, проявляли свою власть государя, это свежо на памяти у всех. Но так было и издревле. Так, <«…> семнадцатилетний Государь Иоанн Васильевич обратился с просьбой ко всем святителям русской земли, чтобы они позаботились, каждый в пределах своей епархии, „известно пытати и обыскивати о великих новых чудотворцах“ <…> а в 1549 году по воле государя состоялся новый Собор в Москве, пред которым святители и „положили“ собранные ими сведения». А вот как происходил знаменитый Стоглав: «Державный самодержец <…> пре-кроткий царь Иван, осияваемый благодатию Святаго Духа, подвигся теплым желанием не только об устроении земском, но и об исправлении многоразличных дел церковных. Он возвестил о том отцу своему, митрополиту Макарию, и повелел составить Собор. Когда повеление царское услышали архиереи, они объяты были невыразимой радостью и, как небопарные орлы, поспешили в Москву». Итак, наседкой, своим квохтаньем созывавшей небопарных орлов, был все тот же двадцатилетний царь. Как византийские императоры были главами не только византийской Церкви, но и всей вообще Восточной Церкви, так и русские цари фактически являлись носителями церковного единства не только для Русской, но и вообще для всех Православных Церквей. Церковь «Греко-российская» была в значительной мере российская, с второстепенными придатками покровительствуемых Восточных Церквей, какими бы титулярными отличиями они ни украшались. Все они были только милостынесобирателями при московском и петербургском дворе.

Светский богослов. Это просто дикое измышление. Никогда Русская Церковь не сознавала себя единственною носительницею Православия, но всегда стремилась к единению с православным Востоком. Во всех решительных случаях лично или посредственно сносилась она с Восточными Патриархиями. Так было при возникновении Московского Патриархата, при установлении Синода, при новом восстановлении Патриархата, при суде над раскольниками. Эти сношения не могли быть достаточно правильными по внешним условиям, но всегда признавались необходимыми. Нельзя отрицать даже и того, что Восточные Патриархи, в особенности Константинопольский, относятся к младшей своей дочери до известной степени сверху вниз, себя – и справедливо – считая первоисточником Православия.

Беженец. Об этом я, конечно, не забыл. Наследственная кичливость Константинопольского Патриарха надолго пережила его действительное влияние. На самом деле Москва, хотя сознавала себя Третьим Римом и единственной хранительницей чистоты Православия, все-таки лебезила перед Восточными Патриархами и старалась жить с ними в мире, покупать видимость церковного единения благами этого мира, причем Патриархи отличались достаточной сговорчивостью. Разумеется, если бы вполне последовательно продумать до конца все московские претензии, результатом был бы неизбежный разрыв с Востоком, потому что не одни только неистовые Аввакумы считали греков «облатынивщимися» еретиками. До этого не довели дальность расстояний и взаимное равнодушие, иначе повторилась бы в малом виде фотианская схизма. Однако исторически Московская Русь справедливо себя сознавала центром восточного Православия. После падения Византии Россия и на самом деле сделалась таким центром. Русская Церковь была самая численная, просвещенная, богатая, культурная, и при всех изменениях в ее положении в московский и петербургский периоды она сохраняла это свое центральное положение в Православии. К ней тянулись и Восточные Церкви, немощные, захудалые, темные. Поскольку можно говорить о православной науке в новейший период истории, это была, разумеется, преимущественно русская. Восточные Церкви были богаты воспоминаниями и прошлым, настоящее же было в России. А здесь единство православного церковного мира, конечно, поддерживалось царской властью, которая имела поэтому значение для Православия во всем мире. Была единая огромная Российская Церковь, которая могла импонировать уже одними своими размерами и была связана единством церковной власти и дисциплины. Каким образом осуществлялась эта церковная власть в синодальный период вплоть до наших дней, у нас у всех на памяти. Как это ни называйте и теоретически ни истолковывайте, но факт тот, что Церковью правил, через посредство Синода, царь; он был и по закону, и по действительности глава Русской да и более чем Русской – всей Православной Церкви, носитель ее единства. Он был в этом смысле прямой преемник и продолжатель византийских самодержцев: в истории Церкви одна прямая линия соединяет Византию, Москву и Петроград, это одна церковно-историческая эпоха – несомненного, открытого, решительного цезарепапизма, при котором носителем церковного единства является император. И теперь, с русской революцией, эта эпоха пришла к концу, исчезло последнее царство в мире. Мы возвращаемся к эпохе до-Константиновской, которая, однако, есть уже после-Константиновская, ибо история не повторяется. В истории Православия открывается совершенно новый период фактического безглавия, удаление царской власти есть грандиозный эксперимент над Восточной Церковью, проба ее внутренней крепости. И во всяком случае надлежит признать, что падение самодержавия и гибель старой России имеет в церковном отношении гораздо более глубокое значение, чем даже в политическом: есть церковное событие первейшей важности, принципиально большее, чем падение Византии. Ибо на смену второму Риму история готовила третий, четвертого же уже нет и, кажется, не будет никогда.

Светский богослов. Единство Церкви никогда не зависело от политической власти, ни до Константина, ни после него. Оно есть внутренний факт жизни Церкви, который сознается как единство веры, любви и упования. И это единство переходит через границы народности, государства, эпохи.

Беженец. Поскольку Церковь есть Церковь, нельзя, разумеется, отрицать такого единства, хотя оно в истории является более искомым и заданным, чем наличным и данным. И историческая, воинствующая, Церковь нуждается во внешних формах единения, она ищет их. И когда имеются эти формы жизни, кажется, что единство это есть нечто само собою разумеющееся, и на основе этого факта, этой данности, хотя и слегка фрондируя против него, славянофильская мысль разводила свои узоры об единстве в любви, не замечая, что это было единство под железным колпаком самодержавия. А вот когда не стало его, пошатнулось и это единство, начался автокефализм, распыление, разложение