Когда же в начале восьмидесятых деятельность секты стала достоянием гласности, Эш, всегда чуравшийся публичности, дистанцировался и создал то, что все называют сегодня «Фермой».

Остальные участники, сидящие вокруг стола, тоже прошли непростой путь. Эмиль, их патриарх, в прошлом член отряда «Дельта», расстрельной команды OAS[39]; его соседка Анжелика была телефонисткой на добровольных началах в «Ривароль»[40] и любовницей доброй половины ее журналистов; высокий мужчина рядом с ней, бывший адепт неоязычества, коллекционирует все, имеющее какое-либо отношение к норвежскому террористу Андерсу Брейвику, – он даже перекрасился в блондина и отрастил бороду. Остальные в тот или иной период своей жизни были членами или сторонниками Ответа Католиков, Братства святого Пия Х, GUD, Равенства и Примирения и других, еще более мутных группировок, продавали оружие и принимали наркотики, ненавидят коммунистов, евреев, масонов, негров, арабов и педерастов, и всех гложет один и тот же страх: их мир распадается, у него сорвало резьбу, они его теряют, и чувство собственного бессилия снедает их, лишая опоры. Умственные и физические границы стали слишком зыбкими, проницаемыми, подспудная угроза проникает повсюду, мигрируют идеи и народы. Их страна – уже не тот вымечтанный, идеализированный мир, не красивое черно-белое фото с колоколенками и веселыми лавочниками, а враждебная земля, которую у них отняли. Здесь страха достаточно, чтобы восторжествовал радикализм.

Этим утром дебаты продолжаются больше двух часов. Повестка дня сегодня особенно насыщенная, а болезненная педантичность участников зачастую удваивает время обсуждения. Наконец дискуссия закругляется, и Эш встает, чтобы сказать заключительное слово. Сложив ладони перед лицом и закрыв глаза, как для молитвы, он ждет полной тишины.

– Дорогие друзья, грядущие дни будут днями особыми, неповторимыми. Мы избраны, и мы исполним выпавшую нам миссию. Мы знаем – те, кто защищал на бумаге наши ценности, ценности христианской и чистой Франции, бросили нас на произвол судьбы. Я говорю о тех, в чьи ряды мы вступили, кто жирел на наших взносах и для кого теперь приемлемы интеграция, наркотики, смешение рас и педерастия. Те, кто шел рядом с нами на демонстрациях 8 мая, теперь не желают занимать четкую позицию по каждому из этих вопросов, слишком боятся и, погрязнув в своих предвыборных и финансовых расчетах, не рискнут лишиться поддержки общественности. Евреев уважают, негров приемлют, геям разрешают вступать в брак и даже создавать семью, которая всегда будет лишь уродливой карикатурой на то, что в нашем понимании является семьей! Что ж, все эти темы отошли для них на второй план. Избирательные бюллетени и власть, которую они дают, им куда дороже. Эти партии, эти издания, которые мы когда-то поддерживали, заполонили карьеристы всех мастей, евреи, не скрывающие своей национальности, и извращенцы, не скрывающие своей ориентации. Они капитулировали перед законами рынка, мандатами, субсидиями и министерскими портфелями. И вот почему мы здесь, на Ферме, вершим наши дела во имя веры. Хвала Господу нашему, оплоту нашей воли и силы. Кто жертвует христианской землей во имя разврата, поплатится за это. Мы не готовы, как многие из них, делать догматы предметом торга и ставить слово «свобода» впереди слова «Бог». Позор им. Мы не из их числа. Мы те, кто верит в единственного истинного Бога, чей сын сошел на землю, чтобы мы услышали слово Его. Мы те, для кого еврей, мусульманин, неверующий – не сограждане, но оккупанты, всеми силами старающиеся уничтожить нас, стереть с лица земли. Здесь, повторяю, зреет худшее из противоречий нашего времени, и наша задача – покончить с ним. Это наш долг, и мы исполним его, не дрогнув. Грядущие дни будут днями особыми, неповторимыми, и мы к ним готовы.

После короткой паузы аудитория взрывается громом аплодисментов. Дав понять, что заседание закрыто, Эш уходит.

Солнце стоит уже высоко, слепя твердыми, как сталь, лучами. Эш удаляется от группы и машет женщине, подметающей двор.

– Сильвиана, не могла бы ты позвать месье Маркуса, он, наверное, в корпусе С. Пусть сделает перерыв и придет выпить кофе на солнышке, он это заслужил.

– Хорошо, Эш.

Отложив веник и тряпку, женщина направляется к дальнему крылу.

Сидя за большим садовым столом, Эш выпрямляет спинку шезлонга, завидев приближающегося Маркуса. Профессор всегда ходит, сложив руки перед собой, как будто молится. Он ждет приглашения сесть.

– Сильвиана, принесите же кофе нашему дорогому Маркусу.

Женщина повинуется, и Эш ждет, когда она отойдет достаточно далеко, чтобы начать разговор.

– Далеко ли мы продвинулись с новыми веществами? Ведь мы продвинулись, успокойте меня.

Его собеседник отодвигается на стуле, положив руки на колени.

– Да, мы продвинулись… Конечно… Мы столкнулись с кое-какими проблемами в плане стойкости новых вариантов. Но ничего серьезного, уверяю вас.

– В добрый час, – кивает Эш с широкой улыбкой.

– Состав еще не вполне удовлетворителен, но мы работаем не покладая рук. Думаю, я нашел тот ингредиент, которого нам недоставало.

– Отлично. И когда же, по-вашему, состав будет «удовлетворительным»?

– Не знаю, точную дату гарантировать не могу, недели через две, максимум три.

– Три недели? Это долго.

– Мне очень жаль, но мы делаем все возможное. Я заказал образцы этого нового ингредиента через наших друзей в Южной Америке.

– А… Хорошо…

Эш медлит, размышляя над новой информацией.

– У вас три недели, ни дня больше.

Как всегда, по утрам, Виноваль смакует первую за день чашку кофе в выхлопных газах бульвара Орнано, на террасе бистро рядом с агентством. Он просматривает взятый со стойки номер «Паризьен». И, открыв газету на центральном развороте, узнает на фотографии Максима. Статья на четыре страницы посвящена смертным случаям из-за голубых таблеток.

На правой странице фото последних жертв. И среди них Максим, между молоденькой азиаткой и мужчиной лет тридцати в бейсболке. Он сам сделал этот снимок, когда они проводили уик-энд в Берлине. А теперь Максим умер, один, в задней комнате какого-то бара. Так говорит подпись, три строчки под фотографией. Виноваль наслышан о «Бад-дад-кафе» – это там нашли тело. Он невольно представляет себе его мертвым на полу в этом притоне, какая мука. Невыносимая боль пронзает грудь, жжет огнем, он не может вздохнуть. Его желудок словно всасывает внутрь, в нем пустота, зияющая воронка страха, чудовищная бездна, которую ничто никогда не заполнит. Незаживающая рана умершей любви. Прекраснейшая часть этого мира сгинула навсегда, остались только фотографии, все менее отчетливые воспоминания и ласки, которых больше нет. Он смотрит в пол, силясь сдержать волнение, потом, закрыв газету, встает и идет в контору. На лестнице приходят первые слезы; он садится на ступеньку между этажами и больше не противится накрывшей его волне.