– Можно здесь остановиться? – спросила Элоиза у старухи.

– Это не отель. Здесь живут рыбаки.

Но потом, вернувшись с горячим кофе, сказала:

– Есть одна комната. Иногда тут живут иностранцы-дайверы.

Это была хижина без стен на другом краю поляны. Кровать, стол, на столе – свеча. Москитная сетка, матрас заплесневелый, простыни чистые.

– Эскорпионы – ноу, – сказала старуха.

За комнату и еду запросила до нелепости мало. Завтрак, обед в четыре, когда возвращаются дайверы.

Когда Элоиза шла через джунгли обратно, стало жарко, но она вдруг заметила, что скачет по тропинке, как маленькая, да еще и мысленно беседует с Мэлом. Попыталась припомнить, когда в последний раз чувствовала себя счастливой. Однажды, вскоре после его смерти, смотрела по телевизору братьев Маркс. “Вечер в опере”. Пришлось выключить: смеяться в одиночку было невыносимо.

Управляющего позабавило, что она переезжает в Лас-Гатас. “Muy tнpico”[86]. “Местный колорит” – эвфемизм, означающий “примитивно” или “грязно”. Он договорился, днем ее перевезут через залив на каноэ.

Когда они подошли к ее мирному пляжу, Элоиза ужаснулась. Перед палапой стояла на якоре большая деревянная лодка. “La Ida”. Разноцветные каноэ и моторки из города сновали туда-сюда, принимая груз с лодки. Омары, рыба, угри, осьминоги, мешки с моллюсками. Около дюжины мужчин: одни на берегу, другие выносят с лодки регуляторы, баллоны, пересмеиваются, кричат. Мальчик привязал к якорному канату громадную зеленую черепаху.

Элоиза отнесла вещи в свою комнату, хотела прилечь, но какое там – разве уединишься. С кровати отлично видна кухня, и дайверы, сидящие за столом, и сине-зеленая морская даль.

– Кушать, – позвала ее старуха. Она и девочка подавали на стол еду.

– Можно, я вам помогу? – спросила Элоиза.

– Siйntese.

У стола Элоиза замялась. Один из мужчин встал, пожал ей руку. Коренастый, массивный – ольмекская статуя. Темно-коричневая кожа, набрякшие веки, чувственный рот:

– Soy Cйsar. El maestro[87].

Он подвинулся, чтобы она могла присесть, познакомил ее с остальными дайверами; те, кивнув ей, вернулись к трапезе. Трое дряхлых стариков: Флако, Рамон и Рауль. Сыновья Сесара – Луис и Чейо. Мадалено – рулевой. Бето – “новый ныряльщик, самый лучший”. Жена Бето, Кармен, сидела поодаль, кормила грудью ребенка.

От мисок с креветками шел пар. Мужчины разговаривали про какого-то El Peine[88]. Наконец-то старик Флако его увидел – а ведь всю жизнь ныряет. Гребешок? Потом Элоиза заглянула в словарь: оказывается, так называется исполинская рыба-пила.

– Gigante. Большой, как кит. Еще больше!

– Mentira![89] У тебя были глюки. Обдышался воздухом.

– Ну, подожди только. Когда приедут итальянцы с телекамерами, я их с собой возьму, а вас – нет.

– Спорим, ты не помнишь, где он тебе попался.

Флако засмеялся:

– Pues[90]… точно не припомню.

Омары, красный луциан, пожаренный на гриле, осьминоги. Рис, бобы, тортильи. Девочка поставила на дальний конец стола блюдце с медом – отвлечь мух. Долгая шумная трапеза. Потом все, кроме Сесара и Элоизы, разбрелись по гамакам – поспать. Комната Бето и Кармен была отгорожена занавеской, остальные просматривались насквозь.

– Acйrcate a mн[91], – сказал Сесар. Элоиза пододвинулась. Старуха принесла им папайи и кофе. Она – сестра Сесара, Исабель; маленькая Флора – ее дочь. Они приехали два года назад, когда жена Сесара умерла. Да, Элоиза тоже вдова. Три года.

– Чего ты хочешь от Лас-Гатас? – спросил он.

Она сама не знала. Сказала:

– Тишины.

Он засмеялся:

– Но ты всегда тихая, нет? Можешь нырять с нами: там, внизу, никакого шума. А теперь иди отдыхай.

Проснулась она в сумерках. В столовой горел фонарь. Сесар и три старика играли в домино. Эти старики – для него отец и мать, сказал ей Сесар. Когда ему было пять лет, его родители умерли, и старики приютили его, в первый же день взяли его понырять. Тогда здесь никто не нырял, кроме их троих, а ныряли они без снаряжения, за устрицами и клемами, – аквалангов и подводных ружей здесь еще много лет не видали.

На дальнем конце палапы Бето и Кармен беседовали между собой, она маленькой ступней раскачивала гамак. Чейо и Хуан точили гарпуны. Луис в стороне от всех слушал транзистор. Рок-н-ролл. “Ты можешь поучать меня английский!” Он пригласил Элоизу сесть рядом. Оказывается, в песнях поется не о том, что он навоображал. Can’t get no satisfaction. “Не могу получить никакого удовлетворения”.

Сынишка Бето лежал весь раздетый на столе, положив головку на ладонь Сесара. Малыш описался, Сесар смахнул мочу со стола, вытер руку об свои волосы.

Туман. Две белых цапли. У баркаса рвется с привязи черепаха. Фонарь мигает на ветру, молния озаряет светло-зеленое море. Цапли улетели, начался дождь.

Из сплошной стены ливня возник, пошатываясь, молодой длинноволосый американец, дрожащий, запыхавшийся. Господи ты боже мой. Стоит и смеется неудержимо. В палапе никто и бровью не повел. Американец положил на стол свой рюкзак и размокший альбом для этюдов, все так же похохатывая.

– Drogas?[92] – спросил Флако. Сесар пожал плечами, ушел, принес полотенца, штаны и рубашку из хлопчатобумажной ткани. Юноша послушно стоял, пока Сесар снимал с него одежду, обтирал его полотенцами, переодевал в сухое. Мадалено принес ему тортильи и тарелку супа, юноша съел все дочиста, Сесар отвел его к гамаку и укрыл одеялом. Юноша, раскачиваясь, уснул.

Задолго до рассвета заработал, гремя и лязгая, компрессор – стал накачивать воздух в баллоны. Кукарекали петухи, вопил, сидя на баке с водой, попугай, на опушке хлопали крыльями стервятники. Сесар с Раулем наполняли баллоны, Мадалено разравнивал граблями песчаный пол. Элоиза умылась у раковины, прикрепленной к баку, расчесала волосы, глядя на свое отражение в воде: теперь волосы у нее серебряные. Зеркало было только одно – осколок, прикрепленный гвоздями к стволу пальмы; перед ним брился Луис и пел песню собственной улыбке: “Гуантанамера[93]!” Помахал Элоизе: “Доброе утро, учильниса!”