Снег за окном стал синий, колеса исправно отсчитывали стыки через каждые двадцать пять метров, внизу похрапывал капитан Рутков, было тепло и уютно; Ростов-на-Дону со всеми своими нераскрытыми тайнами уплывал в ночь со всей своей чертовщиной, и очень хорошо! Утром будет свет, и родная Нева, и вокзал на площади Восстания… Лиговка… Большой Обуховский мост… Завтра дома. Домой… Спать, спать…

* * *

К одним сон сам идет, бежит, только помани, а к другим его под дулом пистолета не пригонишь. У одних ночной кошмар похож на веселый мультик, а у других явь походит на кошмар…

Не спит оперуполномоченный угрозыска капитан Канюкин – напуганный, то ли пьяный, то ли, еще хуже, повредившийся в уме. Уже в своем собственном доме боится он прикасаться к вещам, к своим собственным вещам! – ведь каждый раз мерещится ему грозный окрик: «Пошел вон, сука!» Гостиный гарнитур, широкая, в два метра поперек, кровать… ковры эти, саксонские тарелки и пастушки… Да, что-то вывез в сорок пятом в интендантских железных контейнерах, что-то обменял там, в проклятой Немечине, что-то продал здесь… Но это трофейное! Это свое!

А фарфоровые пастушки кричат по-немецки: «Хенде хох!»

И когда Канюкин отдергивается испуганно, вздрагивает, как от удара током, раздается в его голове жуткий хохот.

Ведь даже бутылку недопитую взять нельзя! Бутылка его, он купил, не украл, на честно заработанные деньги, даже чек где-то есть!.. «Пошел вон!»

Канюкин мучается танталовыми муками, ходит вокруг стола, описывает окружности, как стрелка часов, ничего не может придумать…

Пока доски пола под ним не начинают орать скрипучими голосами: «Не сметь! Не ходить! Цурюк! Верботен!» Канюкин подпрыгивает от неожиданности, будто по ногам автоматную очередь выпустили, скачет, высоко вскидывая ноги…

И что ему теперь – летать, как птица?

…В кабинете у начальника Угро Хромова – то ли позднее совещание, то ли так, посиделки, перекур. Опера сидят: дымят папиросами, пьют водку, грызут тыквенные семечки – Ляшковский сегодня ездил по вызову о краже на рынок; перебрасываются отрывистыми фразами. День как день, бывало и хуже, а сил нет. Работа нервная, стрессовая, надо ее отрезать на сегодня и идти домой не опером, а обычным человеком. Только чем стресс снять, каким таким лекарством? Не придумано еще особое лекарство для милицейских чинов, вот и приходится пользоваться универсальным, всеобщим средством. Когда душа расслабляется и прошедший день начинает отпускать, тут и поговорить можно по-свойски, без оглядки на должности и звания.

– Только без обид, конечно… Хоть убей, не пойму, зачем было подсовывать питерцам этого Матроса? – проговорил в пространство капитан Мазур, вминая очередную «беломорину» в переполненную окурками банку из-под монпансье.

Из банки на стол просыпался пепел, капитан приподнял лежавшие рядом бумаги и осторожно сдул его. Хромов собрался было что-то ответить, но лишь громко разгрыз семечку.

– К Эрмитажу он явно никаким боком, хоть так смотри, хоть этак, – продолжил Мазур. – И обыск у него только подтвердил.

– Да-а… А «волыну» мы удачно накоцали… А-а-эх!.. И других вещдоков! – Лейтенант Пономаренко потянулся, зевнул, вытянул ноги, задев пустой стул. – Только Эрмитажем там и в самом деле не пахнет. Вот честно, товарищ подполковник! Его уровень – ну, квартира Жучка или кого там еще… Ну, Битка или другой такой же босоты…

– Детективы хреновы, – отозвался Хромов.

Он сидел за своим столом – впереди стакан и опустевшая бутылка, слева горка семечек, справа – горка шелухи на газете. Он с чисто казацкой сноровкой – щелк! щелк! – ловко извлекал зернышки, скаля зубы, щурясь и мелко сплевывая в кулак.

– Вы, трах-тарарах, как зяблики думаете – у них все жизненное планирование, я по радио слышал, ровно на одну минуту рассчитано… А мне по должности положено за весь отдел думать, ясно? – Он отряхнул с руки шелуху на газету, наставил на Мазура указательный палец. – К Эрмитажу Матрос, может, отношения и не имеет, а к нашим интересам имеет, и еще какое! Потому, что Матрос мертв и концы в воду! Что, сам скумекать не можешь? Питерская линия отработана, гости уехали, скатертью дорога, а мы при своих остались! А если бы за Студента зацепились, так еще полгода бы здесь воду мутили – и из области группу бы прислали, и из министерства бригаду… И все бы копались в оперативных делах, сообщения проверяли, агентуру трясли! И что бы из всего этого получилось – неизвестно! Да ничего, трах-тарарах, хорошего! Я вот лично это как-то сразу сообразил, как дважды два. Что тут непонятного? А вы как тот, трах-тарарах, стажёр молоденький: а почему-у? Разве так мо-о-ожно?.. Первый год в сыске, что ли?

Хромов налег грудью на стол, набычил свой крепкий, с залысинами, лоб. Опера прятали глаза, молчали. Вроде бы все правильно говорит начальник, логично, жизненно, ничего не возразишь. А если начать возражать, то это будет как в кино про милицию, где менты такие наивные мечтатели, знай себе долдонят про соблюдение социалистической законности, и ни хрена им больше не нужно.

– Студента, я считаю, вообще трогать не надо было, – безапелляционно, как всегда, заявил Пономаренко и опять широко зевнул. – Вон, Канюкин наш перенапрягся у него на обыске, сам не свой потом ходил, башкой мучался… Говорит мне: «Нечисто там что-то, нехорошее это место…» Где он, кстати?

– Лечиться пошел Канюкин, – хмуро сказал Хромов. – Знаю я его лечение. Завтра услышу запах, разверну – и, трах-тарарах, на медосвидетельствование. Будет знать, сыщик бананов…

– Я ничего не понимаю, хоть режь, – тихо перебил его Мазур.

Он уже с минуту или две сидел, уставившись в какую-то бумагу, одну из тех, которые взял со стола, чтобы сдуть пепел.

– Что там еще?

– Фоторобот. – Мазур приподнялся, протянул бумагу Хромову. Прежде чем отдать, еще раз скосил на нее глаза.

– Тот самый, который Рутков показывал. Я его на столе нашел. Тут какая-то ерунда получается. Смотрите…

Хромов положил фоторобот перед собой на стол. Нахмурился.

– Твою ж мать…

Теперь там было изображено другое лицо. Не Матрос. Совсем другое. В висках у начальника угро заныло, засверлило.

Пономаренко вскочил, грохнув стулом, подошел к нему, заглянул через плечо.

– Так это ж Студент, вылитый! – присвистнул он. Покосился на застывшего неподвижно Хромова, на Мазура, лицо у него удивленно вытянулось. – Так подожди, здесь же Матрос был нарисован, так?

Никто ничего не сказал. Медленно поднялся с места Ляшковский, всё это время ковырявшийся крошечной отверткой в своих старых часах, тоже подошел к столу, развернул к себе рисунок.

– Какой еще Матрос? – пробормотал он сонным голосом. – Студент, как на паспорте…

– Это другой фоторобот, – сказал Хромов сквозь зубы.

– Я тут все бумаги пересмотрел, – сказал Мазур. – Других просто нет…

– Ну как нет?! – взвился вдруг начугро. – Как нет?! Воды в Сахаре нет – а у нас все есть! У питерских два фоторобота было, значит! Один они показали, а другой забыли!.. Ты что хочешь сказать, трах-тарарах, что мы сбрендили тут, что ли? Студент, трах-тарарах! Я не вижу, где тут Студент! Где он?!