– Понятия не имею. Так или иначе, любую корреспонденцию, конечно, передавали прямо в руки Контролеру.

– А у Контролера был образчик подписи, которой вы открыли счет?

– Да. Я долго тренировался, их осталось очень много.

– Не один?

– Целые страницы.

– Понятно. Значит, письма могли направляться в банк после того, как вы открыли счет. Вас не обязательно было ставить в известность. Они могли подделать подпись и отправить письмо, не уведомляя вас.

– Да, верно. Думаю, так оно и было. Я вообще подписывал кучу всяких бланков. Я всегда полагал, что корреспонденцией у нас ведает кто-то другой.

– Но вы не знаете точно, была ли такая корреспонденция?

Лимас покачал головой.

– Вы все это неправильно понимаете, вы применяете тут не совсем верный масштаб. У нас была уйма всяких бумаг, гулявших туда и сюда, это была просто часть каждодневной рутины. Я никогда над этим особенно не задумывался. К чему мне это? Все делалось шито-крыто, но я всю жизнь занимаюсь вещами, о которых знаю лишь какую-то часть, а остальное известно кому-нибудь другому. К тому же меня всегда воротило от бумаг. Или, скорее, меня от них в сон клонило. Мне нравится разъезжать с оперативными заданиями. А сидеть целыми днями за столом, ломая голову, кто такой «Роллинг Стоун», – нет, извините. Кроме того, – он сконфуженно улыбнулся, – я ведь уже здорово выпивал.

– Так вы утверждаете, – заметил Фидлер. – И, разумеется, я вам верю.

– Плевать я хотел, верите вы мне или нет, – вскипел Лимас.

Фидлер улыбнулся.

– Вот и прекрасно, – сказал он. – В этом ваше огромное достоинство. В том, что вам на все наплевать. Чуток негодования тут, чуток излишней гордости там – это не в счет, как помехи на магнитной ленте. Главное, вы объективны. Кстати, я вдруг подумал, что вы все-таки могли бы помочь нам установить, снимались ли деньги со счетов. Ничто не мешает вам написать в оба банка и спросить о состоянии собственного счета. Вы напишете как бы из Швейцарии, мы снабдим вас адресом. Не возражаете?

– Может, оно и получится. Все зависит от того, сообщил ли Контролер банкам о моей фальшивой подписи. Иначе ничего не выйдет.

– Думаю, мы ничем особенно не рискуем и ничего не потеряем.

– А что вы выиграете?

– Если деньги были сняты, что – я согласен с вами – маловероятно, мы узнаем, где агент находился в определенный день. А знать это не мешает.

– Опомнитесь, Фидлер! Вам никогда не поймать его. Во всяком случае, с нынешней вашей информацией. Оказавшись на Западе, он может обратиться в любое консульство в самом маленьком городке и получить визу на въезд в любую страну. Как вы тогда выловите его среди всех остальных? Вы даже не знаете, восточный он немец или нет. За кем вы гонитесь?

Фидлер ответил не сразу.

– Вы говорили, что привыкли располагать лишь частью информации. Я не могу ответить вам, не посвящая вас в то, что вам не следует знать. – Он на секунду замолчал. – Но операция «Роллинг Стоун» проводится против нас, в этом я могу вас заверить.

– Против кого это «вас»?

– Против ГДР. – Он улыбнулся. – Против Зоны, если вам угодно. На самом деле, я отнюдь не так уж чувствителен.

Лимас задумчиво смотрел на Фидлера.

– Ну, а как быть со мной? В случае, если я не стану писать это письмо? – спросил Лимас, повышая голос. – Не пора ли нам потолковать обо мне?

Фидлер кивнул.

– А почему бы и нет? – согласился он.

Наступила долгая пауза, потом Лимас сказал:

– Я сделал все, что мог. Вы с Петерсом получили все, что я знаю. У нас не было уговора, чтобы я писал в банк. Это может оказаться для меня чертовски опасным. Вам, как я понимаю, на это наплевать. Ради ваших интриг мной можно просто пожертвовать.

– Позвольте мне быть с вами совершенно откровенным, – ответил Фидлер. – Как вам известно, в работе с перебежчиком существуют две стадии. Первая стадия вашего дела практически завершена: вы рассказали нам все, мало-мальски достойное упоминания. Вы не говорили нам о том, какие скрепки и сорта бумаги предпочитают у вас в разведке, потому что мы вас об этом не спрашивали и потому что вы сами считали это несущественным. Подобное расследование всегда строится на принципе подсознательного отбора фактов, причем с обеих сторон. Но ведь возможно – вот это, Лимас, нас и волнует, – всегда возможно, что через месяц-другой обнаружится, что нам крайне важно знать как раз о скрепках и сортах бумаги. Это и предусмотрено во второй стадии работы – в том разделе нашего соглашения, который вы отвергли тогда в Голландии.

– То есть вы намерены держать меня на поводке?

– Профессия перебежчика, – улыбнулся Фидлер, – требует великого терпения. Весьма немногие обладают им в достаточной мере.

– И на сколько времени все это затянется?

Фидлер молчал.

– Ну!

– Даю вам честное слово, что отвечу на ваш вопрос сразу же, как только смогу. Послушайте, я ведь мог бы вам соврать, правда? Мог бы сказать, что месяц или даже меньше, лишь бы держать вас в рабочем состоянии. Но я говорю вам: не знаю, потому что на самом деле не знаю. Вы навели меня на кое-какие мысли, и пока мы не продумаем все до конца, не может быть и речи о том, чтобы я вас отпустил. Но потом, если все будет складываться так, как я предполагаю, вам понадобится Друг. И этого друга вы найдете во мне. Даю вам честное слово немца.

Лимас был так ошарашен, что некоторое время просто не знал, что сказать.

– Ладно, – выдавил он наконец, – я согласен. Но если вы водите меня за нос, я все равно найду способ сломать вам шею.

– Тогда это скорей всего уже не понадобится, – спокойно ответил Фидлер.

Человек, играющий спектакль не для зрителей, а сам по себе, подвержен опасностям психологического рода. Просто обманывать не так уж трудно: все зависит от опыта и профессиональной компетентности, эти качества может развить в себе почти каждый. Но в отличие от виртуозного фокусника, актера или шулера, которые, окончив представление, могут влиться в ряды публики, тайный агент лишен такой возможности. Для него обман – это прежде всего средство самозащиты. Он должен обезопасить себя не только извне, но и изнутри, должен остерегаться самых естественных импульсов: зарабатывая кучу денег, он не вправе приобрести даже иголку с ниткой; он может быть умницей и эрудитом, но ему придется бормотать глупости и банальности; он может быть образцовым мужем и семьянином, но будет вынужден при всех обстоятельствах сторониться тех, кого любит.

Хорошо понимая, какие жуткие искушения подстерегают человека, запертого в оболочке исполняемой им роли, Лимас прибегал к единственному спасительному средству: даже оставаясь наедине с собой, он продолжал существовать в пределах той личности, которую изображал. Говорят, что Бальзак даже на смертном одре интересовался здоровьем и состоянием дел придуманных им персонажей. Нечто подобное делал и Лимас: оставаясь творцом образа, он жил в нем и полностью отождествлял себя с ним. Качества, которые он демонстрировал Фидлеру – беспокойство и неуверенность, прикрываемые бахвальством, за которым скрывался стыд, – были как бы преувеличенным отражением тех чувств, которые он испытывал на самом деле. Сюда же следовало отнести шаркающую походку, небрежение к своему внешнему виду, равнодушие к еде и растущую зависимость от алкоголя и никотина. Он оставался таким же и наедине с собой. И даже чуть переигрывал, когда, ложась в постель, бормотал под нос ругательства по поводу неблагодарности своих былых начальников.