Но в душе Мария чувствовала себя чужестранкой; французские летописцы того времени, вероятно, передавали и впечатления Марии о Шотландии середины шестнадцатого века, когда писали, что это была бесплодная, враждебная земля, населенная неотесанными, вероломными людьми, которые занимались только междусемейными вендеттами. Добро пожаловать домой, Мария.

Ее поселили в Холируде, королевском дворце в центре Эдинбурга. Выписанные ее матерью из Франции каменщики и декораторы украсили внутреннее пространство дворца орнаментальными потолками и восхитительными настенными панно из ткани. Мария сразу влюбилась в место своей ссылки: Холируд, несмотря на то что он находился в черте города, окружали сады, где она могла практиковаться в стрельбе из лука, а в парке водилось много животных, пригодных для охоты. Мария любила выходить на пустошь и играть в гольф: эту игру она помнила еще со времен своего шотландского детства. Ей приписывают авторство термина «кэдди»[55]; клюшки для гольфа ей подносили молодые сыновья французских аристократов — кадеты, и от этого французского слова произошло слово «кэдди».

В замке же Мария предпочитала французские развлечения. Она привезла из Франции музыкантов и шутов и стала устраивать музыкальные званые обеды и танцы, и это пришлось не по нраву местным пуританам.

По своей наивности, или, возможно, благодаря французским родственникам, Мария не догадывалась о том, насколько серьезно здесь стоит вопрос религии. Шотландия не так давно стала протестантским государством, и католичка Мария, хоть она и объявила о своем намерении не вмешиваться в официальную религию страны, пришла в ужас, когда ее первая попытка отслужить обедню едва не вызвала бунт. Ее священникам угрожали жестокой расправой, а уж о музыке во время службы вообще речи быть не могло. Бедная Мария, должно быть, чувствовала себя еще большей иностранкой — и еще больше француженкой.

Но вот что она точно обрела во Франции, так это шарм. Как настоящая парижанка, уверенная в том, что очарует любого, она ездила по Шотландии, встречаясь со своими подданными. И действительно, народ таял, пусть даже не всегда понимал ее странноватый французский юмор. При посещении маленького монастыря Больё (весьма распространенное название в Британии того времени, рожденное скудным воображением жителей Средневековья, которые так и норовили окрестить все вокруг «красивым местом») Мария заметила: «Oui, c’est un beau lieu»[56]. Это примерно то же самое, как приехать в гавань Портсмута и воскликнуть: «Ага, это, должно быть, рот порта»[57].

Если шотландцы постепенно и проникались любовью к своей королеве, то чувство это не было взаимным. Как пишет Антония Фрейзер в биографии Марии, королева называла северных шотландцев знатными дикарями, а южан — дикой знатью; она догадывалась, что враждующие фракции лордов-католиков и лордов-протестантов строят самые разные козни против нее, в том числе и с похищением, чтобы потом силой выдать замуж за старшего сына клана.

Но Мария и ее родственники имели куда более серьезные амбиции. Гизы активно искали ей мужа, который был бы приемлем не только для шотландцев, но — прежде всего — для вездесущей соседки, Елизаветы I.

Казалось, обе королевы в душе сожалели о том, что они обе женщины, потому что их брак стал бы идеальным с точки зрения политики. Если бы только однополые браки были разрешены, история сложилась бы совсем по-другому, и многих страданий (особенно Марии) можно было бы избежать. Разумеется, женщинам пришлось бы усыновлять детей, но это было бы гораздо проще, чем сегодня, поскольку в те времена королевы сами создавали законы[58].

Но это все больше из области фантазий, а в реальности будущего mary (мужа) Марии приходилось искать исключительно среди европейских католиков, пока она не остановила свой выбор на англичанине, своенравном юноше, девятнадцатилетнем Генри Стюарте, лорде Дарнли. Он приходился кузеном Марии (у них была общая английская бабушка) и был очень хорош собой. В 1565 году он приехал на север навестить Марию и весьма предусмотрительно «заболел», так что был вынужден остаться в Стерлинг-Касл, где она его выхаживала. Двадцатидвухлетняя и, видимо, невинная Мария воспылала страстью к Генри, и, несмотря на крайнее недовольство Елизаветы и шотландских лордов-протестантов, они поженились. Церемонию, в ходе которой Генри стал королем Шотландии, лорды обошли полным молчанием.

Если в предыдущие годы жизнь Марии была полна неопределенности, то после этой свадьбы все прояснилось. Отныне ее ожидали лишь заточение и казнь.

Первый скандал разразился из-за франко-итальянского секретаря Марии, Давида Риччо, уродливого коротышки, который развлекал королеву — теперь уже беременную — карточной игрой и музыкой, в то время как ее молодой муж гонялся за сифилисом. Шотландские интриганы убедили откровенно тупого Генри Дарнли, что Риччо — любовник Марии, и как-то вечером в марте 1566 года эта шайка ворвалась в ее покои, вытащила визжащего секретаря в коридор и нанесла ему более пятидесяти ударов ножом. Генри спокойно взирал на эту сцену, а один из лордов прижимал дуло пистолета к животу Марии.

Хотя интриги и убийства были нормой повседневной жизни королевского двора шестнадцатого века, да и Францию терзали религиозные войны, пока там жила Мария, только сейчас до нее, похоже, дошло, какой жестокий мир ее окружает. Она подозревала, что коварные лорды пообещали Генри шотландский трон как правящему монарху, и, возможно, догадывалась, что нападение на Риччо должно было закончиться и ее убийством, а в живых она осталась лишь потому, что убийцы в последний момент попросту струсили.

Она постаралась побороть чувство отвращения к мужу и даже сумела убедить его в том, что простила недоразумение с Риччо. И ее стратегия сработала; как только лорды-интриганы увидели, что Генри принял сторону жены, их заговор рассыпался. По крайней мере, на какое-то время.

В июне 1566 года в Эдинбурге Мария родила сына Якова и решилась крестить его по католическому обряду (хотя и отказалась от существующей традиции, чтобы священник плевал в рот младенца). Торжества по случаю рождения мальчика включали представление в виде пантомимы, которое организовал лакей Марии, француз Бастиан Паж. Французские клоуны показывали английским гостям столь неприличные жесты, что это едва не стоило Бастиану жизни.

Лишь одна знаменитость отсутствовала на празднике — отец ребенка, Генри; он все больше отстранялся от своей жены, которую едва не убил, а теперь вынашивал планы похищения собственного сына.