Её пытались свести с ума при помощи проекций. Когда она ложилась спать, комнату наполняли странные голоса и жуткие звуки. По стенам бродили тени, за окном появлялись уродливые лица. Совершенно нормально было, когда дядя с тётей (они требовали называть их «папа» и «мама», но так и не смогли этого добиться) садились за стол вместе с ней, а четвёртое место занимал какой-то ужасный человек. Они утверждали, что кроме них здесь никого нет, и ей мерещится, но тот смотрел на неё пронзительным взглядом и корчил рожи. «Ты ненормальная, — говорили ей тётя с дядей, — ты живёшь так хорошо только потому, что мы скрываем это от всех. Если кто-то узнает, то тебя заберут в страшную психическую тюрьму, где запрут в крошечную тёмную комнату навсегда».

Она страдала клаустрофобией, и маленькая комната пугала её до безумия — поэтому, как только вечером гас свет, стены её комнаты сдвигались, пока она не начинала визжать от ужаса и задыхаться.

Она пыталась жаловаться сверстникам и взрослым, но её вирт-коммуникатор был замкнут на локальный Кобальт. Она говорила с синтезированными проекциями, а вместо неё с её друзьями общалась синтезированная личность, быстро создавшая ей репутацию абсолютно неадекватной избалованной дуры.

Дядю и тётю все жалели — им досталась совершенно неблагодарная сирота, трудный подросток, которому дали всё, а он «отплатил презлым за предобрейшее».

Карина пять лет прожила в личном аду, идеально настроенном под неё, из которого не было никакого выхода. Но не сошла с ума и не сломалась. Однажды федеральный инспектор, который должен был навестить приёмную семью с плановым визитом, не приехал. Я как директор детдома оказался наиболее подходящим по статусу чиновником, годящимся на то, чтобы подмахнуть очередной формальный отчёт.

Сначала я ничего не заподозрил. Девочка оказалась замкнутой и мрачноватой, но вежливой. Выглядела хорошо, ни на что не жаловалась, условия проживания великолепные, учится удалённо — но это сейчас обычно. Учится не плохо, но и не блестяще, то есть самая что ни на есть норма. А что глаза чуть диковаты, так подросток же. Но всё же что-то цепляло мою интуицию. Поэтому я предложил обязательный личный разговор один на один с ребёнком провести не в её комнате, а на нейтральной территории. В уличном кафе — благо погода отличная, а ребёнок немного бледноват. Конечно, дети сейчас не очень любят гулять, я понимаю, но не будем забывать о пользе свежего воздуха. Пройдёмся.

То, как опекуны напряглись и стали отговаривать, окончательно убедило меня, что тут какое-то говно под слоем шоколада. Объяснить девочке, что я на её стороне, было непросто, но я справился. Хватило пятнадцати минут сбивчивых рассказов, чтобы принять решение — и прямо из кафе увезти в «Макара», по дороге инициировав временное изъятие из приёмной семьи «до выяснения обстоятельств».

«Тётя и дядя» напрягли все свои связи и знакомства, изо всех сил заметали следы, выставляли девочку сумасшедшей, напустили на «Макара» два десятка проверок — от финансовых следователей до пожарных. Как на меня давили! Буквально бульдозером пёрли в администрации! Я упёрся рогом, разосрался со всеми, дошёл до федералов и даже, переломив себя, обратился к Петровичу, который остался моим последним контактом в Кобальт Системс. На моё счастье его заинтересовали манипуляции с домашним Кобольдом. СБ компании регионалам была не по зубам, плевать они хотели на администрацию какого-то там Жижецка и её мелкие интрижки. Вскрыли заблокированные логи, и вся история выплыла на свет, пузырясь, как забродившее говно.

И тут бы всё и закончилось, но, когда Карина узнала, что смерть её родителей тоже на совести опекунов (как и не совсем случайной оказалась гибель их собственного ребёнка), то не дождалась суда и решила навести справедливость самостоятельно. Я успел в последний момент. Оказал первую помощь пострадавшим — только благодаря этому «дядю и тётю» успели откачать. Это было с её стороны чертовски глупо, но я не могу упрекнуть её в недоверии к суду. Она вообще никому не доверяла тогда, в том числе мне. И не вполне понимала, что есть реальность, а что — продолжающийся наведённый кошмар.

Из лап судебной и психиатрической системы я её выгрыз буквально зубами. Пришлось идти на стыдную сделку, то есть согласиться на компромиссы по обвинению. Но я её даже под домашний арест на время следствия не дал посадить. Любое ограничение свободы искалечило бы ребенка окончательно. Она была хрупка, как замороженный мыльный пузырь. Я принял личную персональную гражданскую ответственность, хотя все, включая доктора Микульчика, говорили, что девочка непременно сорвётся, и я загремлю под фанфары. Но я видел перед собой человека, пережившего пять лет ада, и верил, что три года нормальной жизни до совершеннолетия она тоже как-нибудь одолеет.

Не ошибся. Хотя мешки в спортзале теперь приходится менять в два раза чаще, и поводов меня не любить в городе стало на один больше. Среди местного бомонда все так и остались в уверенности, что «проклятый Аспид подставил невинных людей ради очередной малолетней ведьмы», и никакие доказательства, от которых у присяжных вставали дыбом волосы во всех местах, для них ничего не значили. Все знают, что Аспид — что-то вроде злого колдуна. И детей он не зря собирает самых оторв, там поди секта какая-то…

Иногда удивляюсь, что меня не линчевали под фейерверк и народное ликование. Возможно, это ещё впереди.

— Карина, хватит. Нельзя работать на одной злости, надо учиться технике. Кто ещё не размялся — разогреваемся, ребята, и переходим к тренировке. Младшая группа — налево, старшая — направо. Для начала десять кругов. Побежали!

***

Доктора Микульчика я нашёл на крыше. У него там стоит пара шезлонгов, столик, холодильник, навес на случай дождя. Когда рабочий день заканчивается, он поднимается туда и «медитирует на закат». Бухает то бишь.

— Присаживайся, Антон, — любезно пригласил неизменно вежливый доктор. — Как твоё душевное?

— Спасибо, терпимо в целом. Бросаюсь на людей не чаще обычного.

— У тебя синяк?

— Где?

— Вот.

Я пощупал скулу.

— Похоже, да. Я и не заметил. Молодец, девочка.

— Растут ученики?

— Или я теряю форму. Вот, скоро сорок.

— Отмечать планируешь?

— Не хотел, но…

— Дети настояли?

— Да, не смог отказать.

— Ничего, это правильно. Дай им возможность выразить своё отношение.

— В смысле на стол насрать?

— А ты бы на их месте поступил именно так?

— Я на своём поступил именно так, однажды.

— И сколько тебе было?

— Не помню. Тринадцать? Четырнадцать?