Она открыла дверь в библиотеку. Обстановка внутри напоминала декорации к сериалу «Театр шедевров». Книги были разбросаны повсюду, даже из камина вываливались.

— Привет! — крикнула Нелли. Ее голос разбудил французского бульдога, который спрыгнул к нам с широкой лестницы, скаля зубы.

— Перестань, Робби.

Открылась потайная дверь, и оттуда выскочила девушка с какими-то звериными ушами на голове. Она обняла меня в знак приветствия, и мы прошли в гостиную, где за бутылкой красного заседали четверо или пятеро соседей-студентов. Мне их тут же представили: они учились кто на актера, кто на писателя, кто на актера и писателя сразу. Сестра Нелли, такой же озорной дух и обладательница идеально продуманной прически, смеялась забавным флегматичным смешком.

Я понимала, что мне стоит воздержаться от выпивки или хотя бы закусить горстью-другой чипсов, которые передавали по кругу. Никто не мог объяснить, почему остался здесь жить. Нелли вскочила, пожаловалась на холод и в тот же миг сбросила пальто:

— Пойдем, я покажу тебе дом.

Я разглядывала каждую мелочь, словно мне снова шесть лет и я читаю книгу, с интересом изучая картинки. Перед мраморным камином валялись номер журнала «Эль», рваный чулок, пустая пачка «Мальборо» и ополовиненный стаканчик пудинга. Все комнаты сообщались между собой. Это квартирная мечта ньюйоркцев: вы открываете потайную дверь и обнаруживаете за ней просторные комнаты, о существовании которых не подозревали. Я пролила немного вина себе на платье.

Посреди спальни Нелли стояла ванна на чугунных лапах. С уже притупленным вниманием я осмотрела все книги и журнальные вырезки. Нелли поведала, что накануне весь день пролежала в компании с одной безбашенной женщиной, приходя в себя после головокружительной ночи. Я в очередной раз призналась, как сильно мне нравятся тексты Нелли, и это чистая правда. Нелли работает с темами, мемами, метафорами. Использует труднопостижимые формальные приемы.

— В нашем поколении никто не пишет так, как ты.

— Благодарю, благодарю.

Мы вернулись в гостиную, где народ как раз принялся ругать олдскульный рэп, и мне снова наполнили бокал. Я была в юбке, в которой нормально не сядешь — обязательно ползет вверх. Хорошенькая Дженна, известная в Вест-Энде исполнительница роли Анны Франк, смачно поцеловала Нелли и сказала: «Привет, я дома». Больше всех мне понравился Айдан, бывший актером в детстве. У него была неопределенная сексуальность и мягкие манеры консультанта из цветочного магазина.

Меня научили массе британских словечек, например lairy в значении rowdy — «буйный», и тут же набросали массу ситуативных примеров, в том числе в контексте пьяных выходок: «Я выпила несколько бокалов и разбуянилась, дальше помню только, что качалась на люстре».

Мой бокал наполнили еще раз и еще. Мы смеялись, смеялись над лицами, звуками и предметами, как вдруг у меня перед глазами все поплыло, и в светлом поле сознания осталось одно: меня тошнит.

Едва я успела предупредить народ, как это случилось. На безукоризненно чистый кремовый ковер изверглись потоки рвоты. Горячие кислые остатки ужина бежали по моему подбородку и лились на пол. Мне стало так плохо, что я не могла сдерживаться, а облегчение было слишком велико, чтобы переживать из-за пола, который украсили все английские лакомства, съеденные мной в тот день, и все выпитое мной красное вино. Нелли гладила меня по голове, утешительно воркуя. Я откинулась назад и посмотрела вокруг. Все остались на своих местах, кроме Айдана, который принес швабру и совок и спокойно собрал мою блевотину, как будто это пенопласт или состриженные волосы. Дело привычное, повторял он. А я и не смутилась.

Нелли придвинулась ко мне поближе.

— У тебя такое прекрасное лицо, — сообщила она. — Такие изумительные глаза. И отличная фигура.

— Издеваешься? — промямлила я. — Вот ты само совершенство. И такая умная. Мне кажется… я тебя понимаю.

Она охватила мое лицо ладонями, задыхаясь, точно мы попали в метель. Глаза ее раскрылись широко-широко. Я поняла без слов, и она знала, что я понимаю: пустота; кто-то ее покинул. Она ударила себя в грудь кулаком:

— Мне очень больно. Ты не представляешь, как больно.

— Я знаю, — сказала я, и в тот миг так и было. — Знаю. Ты ужасно храбрая.

Она устроилась рядом. Теперь мы лежали друг к другу лицом. Над нами со смехом плясала Дженна, разоблачившаяся до спортивного топика.

— Мне трудно говорить об этом. Я счастлива, что узнала тебя.

Я стиснула Нелли в объятиях. Наверное, еще никогда я не чувствовала чужую боль так глубоко. Я сознавала, что мое дыхание смрадно, но сознавала также, что ей это безразлично. А мне безразлично, когда она пускает дым мне в лицо. Я взъерошила ее волосы, потом взъерошила свои, потом снова ее. Я не ждала, что она поцелует меня, но, казалось, она способна на это. Я уехала домой через час после того, как собралась уезжать. Сидела в такси, сжав в руке клочок бумаги с телефоном Нелли, и думала о том, что не успела увидеть ее пруд.

На следующий день я проспала до трех, убаюканная звуками улицы: к отелю под шум дождя подъезжали кэбы. Во второй половине дня мне предстояла не одна встреча, и я твердо решила никому не рассказывать, что меня тошнило. Но мой главный инстинкт — делиться новостями, и эта тема выскочила уже через десять минут после начала моей первой, профессиональной встречи. До шести вечера я цедила единственную чашку чая, потом решилась на корочку от жаркого под хлебной крышкой. Вытащив телефон, я принялась просматривать фотографии прошлой ночи. Как я их снимала — забыла начисто. На одной размытый Айдан атакует камеру. На другой Дженна целует мое потное лицо. На нескольких Нелли дико машет сигаретой, угрожая дому пожаром. На прочих мы лежим лицом друг к другу, закрыв глаза. Наши пальцы сплелись.

Если приглядеться, в верхнем левом углу видно мутное розовое пятно рвоты.

* * *

В колледже я целовалась с тремя девушками. Одновременно. Три гетеросексуальных девушки упражнялись во вселенской любви на мероприятии в поддержку Палестины, отыскав для этого укромный уголок, и предложили мне присоединиться. Я согласилась. Мы сели в кружок и по очереди начали целоваться, достаточно долго, чтобы как следует почувствовать губы друг друга. Я ощутила нечто мягкое и щекотное, не то что грубые края и резкие движения мужских губ, к которым я все никак не могла привыкнуть. Потом мы смеялись. В восьмом классе я боялась напрасно. Я не обернулась воинственной лесбиянкой во главе мотобанды, но и стыда не испытала. И даже не вздрогнула, когда мое фото в поцелуе с девушкой Хелен появилось на стене факультета искусств как часть диссертации юноши по имени Коуди, «вдохновленной Нэн Голдин[62]».