— Une garce, — сказал он, предпочтя английскому французское слово с широким гласным звуком, ассоциирующимся с раздвинутыми ногами, подобное тем убедительным словам и фразам, которые он очень ценил, — gâtisme ou le relâchement des sphincters.[91]

Его друг с интересом посмотрел на него и спросил:

— Почему это вас так волнует?

— Я уверен, — ответил он с важностью и совершенно серьезно, — что Обри в конце концов влюбится в нее, и мне понятно почему. Из-за зеленых, как море, глаз и снежно-белой кожи. Но она настоящая швейцарская зануда.

— Она англичанка.

— Значит, она зануда в квадрате.

Сначала Констанс отказалась встречаться с ним где-либо за пределами кабинета, и он подумал, что это она боится нарушить профессиональный этикет, ну и, разумеется, к этому примешивается личная к нему антипатия. Так что он немало удивился, когда она позвонила в консульство и сказала как всегда торопливо и явно стесняясь:

— Мне кажется, я грубо себя вела и, наверно, обидела вас, так что прошу прощения, если правда обидела. Буду рада загладить свою вину, поэтому принимаю ваше приглашение выпить где-нибудь. Сегодня вечером, если вы не возражаете.

Сатклифф был одновременно рад и смущен неожиданной переменой в направлении ветра.

— Отлично, — сказал Тоби, услышав новость. — Если она медичка, то может посоветовать нам что-нибудь от старости. Я все больше чувствую себя не в своей тарелке в машинописном бюро. Маленькая мисс Фартингейл очень нежна со мной, и я стыжусь себя. Проклятый урод не желает плавать, поворачивается на спину и отдыхает. У девушек есть полное право сердиться. Сатклифф недовольно прищелкнул языком.

— Мы не можем просить ее об этом. Придется вам примириться с этим унижением, Тоби. Впрочем, почему бы вам не воспользоваться «дипломатическим средством»?

— Могу я спросить, что вы имеете в виду?

— Возьмите потолще резинку и наденьте ее на вашего лучшего друга. Поместите ее как можно выше и закрепите потуже. Это делает чудеса. Меня просветила индуска из машинописного бюро. Она сказала, что в Министерстве иностранных дел…

Довольный полученной информацией, Тоби достал из портфеля кучу резинок и отправился в туалет, чтобы найти наиболее подходящую для своего нерадивого «урода». А Сатклифф зашагал к озеру встречать паром, ибо он сомневался, что она отыщет маленький бар, даже получив подробные инструкции по телефону. Наступило время вечернего чая, погода была прекрасной. Констанс помахала ему с парома, и он помахал ей в ответ.

Выглядела она не лучшим образом — усталой, напряженной. Да и вообще, будучи девушкой, которая любит производить впечатление, сейчас она казалась чуть ли не неряхой — в этом слегка запачканном белом макинтоше с оторванной пуговицей, на месте которой сверкала булавка. Плохо постриженные волосы слиплись и висели наподобие щенячьих хвостиков. Ничего удивительного, она никак не могла отойти от шока — смертельного — после гибели Сэма. Констанс поражалась самой себе — ведь они с Сэмом всегда воображали, будто смогут пережить любое потрясение, что животворная сила их волшебной любви преодолеет даже такую разлуку. Любовь делает людей наивными, теперь Констанс поняла это, а они просто-напросто играли роли счастливых и бессмертных влюбленных из романтической оперы. И вот теперь они под колесами Джаггернаутовой колесницы,[92]нет, это она под колесами, а он… вроде бы убежал и оставил ее одну — думать о «смерти». Впрочем, и это еще не все. Через несколько дней после первого сообщения она к своему удивлению получила короткое письмо, пересланное в консульство армейской почтой. Оно проделало долгий путь — письмо ее мертвого мужа. Неожиданно она услышала его голос, исполненный старомодной торжественности и мощи. Казалось, вся ее маленькая квартирка в доме у озера заполнилась им. Вот почему она предпочла провести ночь в клинике, на раскладной кровати в своем кабинете. Всё, даже работа, стало ненужным, и вот случайное свидание с Сатклиффом, оно разбудило в ней противоречивые чувства. Она и не хотела говорить о Сэме, и одновременно понимала, что, поговорив о нем, могла бы выйти из охватившей ее апатии, найти дорогу обратно в жизнь. Он пришел, покорный, как старый пес, чтобы узнать новости о бледной худенькой женщине, которая теперь скользила вниз по длинной дороге меланхолии, рано или поздно приводившей к безумию.

— На вашем месте я бы не стала пока ее навещать. Она опять начнет ломать себе руки и плакать — опять будет плакать целыми днями.

— Вам, как и мне, известно, что она во всем винит меня, а это несправедливо.

Констанс покачала головой.

— Какая может быть справедливость при безумии?

Сатклифф стиснув голову руками, как король Лир, сказал:

— Я уничтожил ее кукол. Надо же было быть таким дураком.

Однако на самом деле причиной срыва было не это, все коренилось гораздо глубже.

— Негритянка заезжает каждый день, при ней ей как будто немного лучше. Они сидят вдвоем, играют в крестики-нолики.

— Самое милое дело, если учесть, в какое время мы живем, — с горечью произнес Сатклифф. — Посмотришь, что творится кругом, как-то начинаешь сомневаться… стоит ли вообще возвращать ее в эту жизнь — даже если бы это было возможным.

Прежде чем присоединиться к Тоби в баре, они погуляли немного в саду возле озера, и она рассказала ему о ранении Блэнфорда, в ответ он странно усмехнулся.

— Мне нужно снова связаться с ним, — только и сказал он.

Но когда она упомянула о гибели Сэма — в качестве «теста», так сказать, проверить пульс, — Сатклифф поглядел на нее с сочувствием и грубоватой нежностью.

— Это только начало. Вы знаете, что они приготовили для евреев?

Кто же не знал?

— Тем не менее, — отозвалась она, — Фрейду удалось счастливо выбраться оттуда, хотя он и оставил там все свои рукописи. Слава богу, копии есть и тут.

Он посмотрел на нее с интересом.

— Вы знакомы с ним?

Она кивнула и улыбнулась, словно вспоминая приятную и плодотворную встречу, которая и в самом деле стала поворотным моментом в ее жизни. Констанс приготовилась горячо защищать старого философа. Почувствовав это, Сатклифф решил немного поддразнить ее и вполголоса спел пару строчек из детской песенки «Милый старый друг», естественно, в измененном виде.

Милый старый Фрейд, добрый старый Фрейд

Всегда со мной и летом и зимой.

— Ах, не надо, — попросила Констанс. — Уверена, вы не принимаете его всерьез.

Сатклифф усмехнулся, потому что, действительно, не принимал его теории всерьез.