Свет-государыня, всегосподованная дево, Ирина Михайловна! Что аз, грубый, хощу пред тобою рещи? Вем, яко мудра еси, дево, сосуд божий, избранный, благослови поговорить! Ты у нас по царе над царством со игуменом Христом, игумения. Якоже он, надежа наша, иссек римскою властью любоплотный род еврейский, подобает, государыня, и здесь любоплотным по тому же уставу быть. Не страша же глаголю, но предлагаю законопреступникам сбывшееся издревле во Израили. Егда в законе поблядят, тогда и разорение, егда же обратятся ко господу богу, тогда им милость и ужитие мирно и безмолвно. Но виждь, предобрая, что над собою и греки учинили, ко псу ездя, на Флоренском соборе, истиннее рещи на сонмище жидовское, руки приписали, Мануилович с товарищи, что наведе греческой державе? Помнишь ли, свет, реченное или запамятовала? Ну, ино я препомню. (…)

Преудобренная невесто Христова, не лучши ли со Христом помиритца и взыскать старая вера, еже дед и отец твои держали, а новую блядь в гной спрятать?

Первые месяцы в Москве Аввакум блаженствовал: Никон повержен, сам он вернулся мучеником и исповедником, вокруг — ученики и духовные дети. Царь поселил его на кремлевском подворье, иногда просил его благословения. Но реформу Алексей Михайлович отменять не собирался, как и допускать появление настолько же влиятельной и неподконтрольной ему фигуры, какой был Никон, поэтому стало очевидно, что мытарства Аввакума не прекратятся.

Аввакум спустя полгода спокойной жизни начинает писать царю записки с просьбами оборонить «мати нашу, общую святую церковь, от ересей» и поставить правильного патриарха. После этого, как пишет Аввакум, царь на него «кручиноват стал: не любо стало, как опять я стал говорить; любо им, когда молчю, да мне так не сошлось. А власти, яко козлы, пырскать стали на меня и умыслили паки сослать меня с Москвы, понеже раби Христовы многие приходили ко мне и, уразумевше истину, не стали к прелесной их службе ходить. И мне от царя выговор был: "власти-де на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять"».

Так Аввакум оказался на Мезени.

Оказалось, что главный антигерой в этой истории — не Никон, а сам Алексей Михайлович, столкнувший две традиции и избавившийся от двух сильнейших церковных лидеров.

Впрочем, Аввакум оправдывал Алексея Михайловича почти по-дружески: «Как-су мне царя тово и бояр тех не жалеть? Жаль, о-су! видишь, каковы были добры! Да и ныне оне не лихи до меня; дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры». Протопоп, кажется, до последнего надеялся на «исправление» царя.

Из Мезени Аввакум продолжал рассылать письма ученикам, обличая власть, ведущую русскую церковь в царство безбожия. Его расстригли в один год с Никоном, но Никона из патриарха низвергли в простые монахи, а вот Аввакума в принципе лишили сана и на год бросили в темницу Пафнутьева-Боровского монастыря под Калугой.

Аввакума, в отличие от многих других, не решились убивать — в Пустозерске он проведет 15 лет, продолжая слать письма по Руси. Последним стало его письмо к реабилитировавшему Никона царю Федору Алексеевичу: в 1682 г., на полгода пережив своего врага, Аввакум вместе с другими пустозерскими ссыльными был сожжен в срубе.

Глава 15. Морозова Феодосья Прокопьевна[12]

На картине Сурикова, которую мы видим в Третьяковской галерее, боярыня Морозова выглядит по меньшей мере старухой (хотя на момент, который изображает художник, ей было около 40 лет), а воображение, подпитываемое масштабом и колоритом полотна, дорисовывает неумолимую волю, неиссякаемую веру и фанатизм, более уместный в дискурсе о супергероях.

И если мы видим Аввакума в броне его прекрасного языка непобедимым (пусть и часто побиваемым) воином за истинную веру, то Морозову мы видим не борцом (хотя и мучеником), а скорее, преданным другом протопопа.

Феодосья Морозова была вдовой Глеба Ивановича Морозова, брата Бориса Морозова, того самого воспитателя Алексея Михайловича, то есть дальней-дальней некровной родственницей государя. Все внушительное имущество Бориса Морозова досталось его брату Глебу, но тот умирает в 1662 г., и двойное наследство достается Ивану, сыну Феодосьи и Глеба Морозовых. Понятно, что малолетний не мог самостоятельно управлять имениями, и распорядительницей дел была Феодосья, оставшаяся вдовой в тридцать лет. Будучи женщиной еще молодой, Феодосья попросила у духовного отца разрешения носить власяницу: «Благослови, де, до смерти носить! Вдова, де, я молода после мужа своего, государя, осталася, пускай, де, тело свое умучю постом, и жаждею и прочим оскорблением». Судя по словам Аввакума, Феодосья печалилась о том, что не может уйти в монастырь до женитьбы сына: «…сын Иван Глебовичь молод бе, токмо лет в четырнатцеть; аще бы ево женила, тогда бы и, вся презрев, в тихое пристанище уклонилася».

В письмах Аввакума духовная дочь предстает рачительной хозяйкой — так, она бывала скупа и не давала щедрую милостыню: «Милостыня от тебя истекает, яко от пучины морския малая капля, и то с оговором».

Боярыня Ф. П. Морозова навещает, протопопа Аввакума в тюрьме, миниатюра. XIX в.

Аввакум наставляет ее не лениться: «А буде обленишъся на нощное правило, тот день окаянной плоти и есть не давай. Не игрушка душа, что плотским покоем ея подавлять! Да переставай ты и медок попивать. Нам иногда случается и воды в честь, да живем же. Али ты нас тем лутчи, что боярыня? Да единако нам Бог распростре небо, еще же луна и солнце всем сияет равно, так жее земля, и воды, и вся прозябающая по повелению Владычню служатъ тебе не болши, и мне не менши».

Морозова, дабы усмирять плоть, носила власяницу, постилась, принимала у себя старообрядцев и юродивых. Ее не могли убрать сразу — все же Морозова была из влиятельного боярского рода, и за нее вступалась жена государя, в чью личную свиту входила Феодосья.

Естественно, ее пытались уговорить принять реформу: например, к ней приезжал Федор Ртищев и просил для вида креститься тремя перстами, а когда никто не видит — так, как ей хочется. Тогда, мол, царь отдаст вотчины твоего сына, отнятые за старообрядчество, обратно. «Она же смалодушничала, обещалася трема персты прекреститися. Царь же на радостях повелел ей всё отдать. Она же по приятии трех перст разболелась болезнию и дни с три была вне ума и разслабленна. Та же образумяся, прокляла паки ересь никониянскую и прекрестилася истинным святым сложением, и оздравела, и паки утвердилась крепче и прежнего», — пишет Аввакум.

Морозова старалась не показывать свое пристрастие к старой вере — появлялась на богослужении по новым правилам, однако после тайного