Она впервые видела, как убивают людей.

Тот, кто ворвался первым, ражий детина в широкой, громоздкой кожаной куртке, уложил тремя выстрелами троих мужчин в баре. Поднялся женский визг. Голые девки попадали на пол, зажимали ладонями уши, закрывали затылки руками. Детина хищно огляделся вокруг, увидел обалдевшую от выстрелов Джулию, вспрыгнувшую на сцену, к русской, прицелился и выстрелил. Люба смотрела, как белокурая стриптизерша, задирая ноги, падает, падает, медленно, страшно, как в плохом кино, судорожно обнимая металлический шест закинутыми за голову руками.

— Бандиты! — закричал Билл басом. — Ложись, ребята!

— Нам нужна твоя касса! — крикнул рослый ниггер, сжимая в руках тяжелый «руби». — Раскошеливайся!

Это страна, где больше всего любят деньги, подумала Люба, раскрыв рот, наблюдая со сцены, как медленно, вразвалку, везя ноги по полу, Билл пошел к кассе бара. Им нужны только деньги, больше ничего. Да ведь и ей нужны деньги! Ей нужны деньги, чтобы выжить. И этим ребятам с пистолетами — тоже для того, чтобы выжить! Значит, они ровня. И она — нищая, и они — нищие. Только зачем они стреляют?! О, зачем?!.. Не надо, ребята… Не надо…

— Не надо! — крикнула она по-русски, заслонясь рукой от наведенного на нее черного дула.

Рослый негр показал белоснежные зубы. «O, red girl, — оскалился он, — o, funny girl». Он пошел к ней, вытянув руки, скрючив, как черные когти, пальцы. Она попятилась. Негр, изловчившись, запрыгнул на сцену. Теперь они оба были на сцене — он и она. Они играли свой спектакль. Люба попятилась. Ниггер пошел на нее, как в танце. Они танцевали танец смерти. Танец крови. Танец страха.

Она скосила глаза во тьму зала. Где Черный Фрэд, ее хозяин?! Фрэда не было. Они его убили, подумала она, а сейчас убьют ее. Она присела на корточки и завизжала на высокой ноте: а-а-а-а-а! Ниггер шагнул к ней, грубо подхватил ее под мышки. Она забилась в его руках, затрясла ногами. Он крепко прижал ее к себе, будто бы она была вещь, тюк с тряпьем, и понес к выходу. Билл стоял у кассы, белый как полотно, дрожащими руками отсчитывал бандиту дневную выручку.

— Певичка, — сказал негр, больно встряхивая ее, — ишь ты, певичка. Под всех ложишься, певичка, или только под хозяина?.. Мне споешь, ладно?.. После… потом… Ну, да ты всех нас позабавишь…

— Шит, — пробормотала она, вдавясь лицом в грубую свиную кожу его промасленной куртки. — Ю из шит.

— Ах, я дерьмо, — лиловые толстые губы ниггера расплылись в издевательской ухмылке. — Так я ж тебе, рыжая курица, покажу, какое я дерьмо.

Ражий детина, ворвавшийся первым, выстрелил в люстру, качавшуюся в табачном дыму под потолком. Посыпались хрустальные осколки. Они сыпались, как стеклянный снег, на руки и лица живых, на плечи, руки, ноги и лица убитых, валявшихся там и сям на полу бара.

Бандиты утащили ее за гаражи. Туда, за те проклятые гаражи, которых она так боялась, еще с тех пор, как Фрэдди первый раз привел ее в «Ливию». Она так и знала, что она помрет там, за этими клятыми гаражами. Так и есть, они волокут ее туда. Тот, дюжий главарь, еле дышит. Так запыхался. Так скорей хочет отдохнуть. И ниггер, что ее тащит под мышкой, тоже хочет отдохнуть. Они все хотят отдохнуть. А Билла убили или нет?! Не оглядывайся назад, Любка. Никогда не оглядывайся назад. Назад оглядываться опасно.

Они утащили ее за гаражи, и она уже знала, что они сделают с нею. Она процедила им по-английски: лучше кончите меня сразу, сволочи. Ведь это так просто — пулю в лоб, и делу конец. Ниггер рассмеялся, кинул ее на асфальт. Будто бы она была тряпка, а не человек. Перед ее лицом, прямо перед ее закинутым лицом, близко, светилась под полной высокой Луной дверь гаража, железная дверь, вся в надписях, царапках, непристойностях, граффити, грязных узорах, подобных пятнам на коже сифилитика. Они все, скопом… Нет… Нет, это все ей снится… «Не надо, не надо», - шептала она по-русски. Один, высокий, черный призрак, от него еще так сильно пахло потом и дешевым дезодорантом, расшвырял всех. Посмотрел в лунном свете на ее искусанные губы. «Все вон отсюда!» — заорал надсадно. Наступила тишина. Странная, неземная тишина. Будто бы все это было далеко, на Луне. Холодная ночь. Осень. Холодный, в изморози, асфальт под полуголой спиной. Она запомнит эту изморозь на всю жизнь. Она запомнит это черное, ночное лицо, что нависало над ней, поднималось и опускалось. Лицо призрака. Она плющилась под живой, жестокой тяжестью. Глядела на Луну. Старалась глядеть на Луну. Кусала губы, из губ текла по подбородку кровь. Она слизывала ее языком. Ее одежду, что для выступления в баре купила ей Дженнифер, чужие руки разорвали на куски.

— Ты, крошка, — прохрипел, вонзаясь в нее, черный человек. — Спой мне русскую песню, бэби.

Девочка, смуглая мулаточка. Как дети появляются на свет? Холодной ночью. Помня родильной дрожью холодную ночь зачатия. Асфальт, весь в изморози, под содрогающейся, расцарапанной материнской спиной.

А она тоже была еще девчонка. Совсем девчонка Любка была. Рыжая брюхатая Любка Фейгельман. Она таскала свой тяжелый, как гиря, живот и шептала себе, слизывая слезы с губы: я все равно вырвусь. Я все равно вырвусь. Все. Равно. Вырвусь. Из этого ада. Я поднимусь. Вершина будет моя.

Девочка, куда мне тебя девать. Ты же такая хорошенькая, девочка. Я отдам тебя в чужие руки. Я тебя забуду. Ты никогда меня не узнаешь. У тебя будет чужое имя. У тебя будет чужая жизнь. Я никогда не вспомню о тебе.

Я никогда не вспомню о муках, что выкручивали мои мышцы; хлестали их живота наружу, как молнии. Что такое пуповина? Кровавая веревка, что связывает того, кто настиг, и того, кто убегает. Ты — мой грабитель, дочь. Ты — мой бандит. Ты ограбила меня, взяла у меня кусок золотой жизни. И удираешь с ней. И, может быть, вернешься когда-нибудь, чтобы забрать все до крохи, все остальное. Потому что тебе жизнь нужнее, чем мне. Тебе станет нужна моя жизнь. И все, что я в ней наживу.

Ты захочешь поживиться мной, как добычей?.. А я буду далеко. Очень далеко. Так далеко, что ты даже не узнаешь, кто я и где я.

…Ночь на корабле была лунной, как и та, давняя, когда ее изнасиловали на пустыре, за гаражами, близ бара «Ливия», сволочные ниггеры, наглорожие бандиты. Корабль шел быстро и бесшумно, разрезая носом тишайшую водную гладь. Океан спал под Луной, успокоенный, ласковый, как спящий опасный, хищный зверь. Пена вилась серебристыми струями у форштевня, вода чуть слышно журчала, плескалась внизу. Люба, после концерта в нью-йоркском порту, решила не лететь в Россию самолетом, а плыть через Атлантику: хоть раз проплыть через Атлантику, а не проторчать десять часов в бизнес-классе дурацекого скучного «Боинга» — это было несравненно романтичнее! Ах, как же это было романтично! В Москве она скажет небрежно Люцию: ах, Люций, друг мой, я играла в бильярд даже в сильную качку… Все загибались от морской болезни, а я — хоть бы хны! Я пила вино в «Салоне Паризьен», это такое корабельное кафе, ну, знаешь, вроде французских бистро, на шестой палубе, ох там и винцо дают, когда штормит, оно так хорошо пьется… Не поймешь, что тебя качает — море или выпивка… Очень удобно…