В целом концепция этого учёного о «первобытной языковой непрерывности» представляется надуманной, кабинетной: с чего бы языкам образовываться в зонах контактов, а не в зонах некоего «лексического ядра»? Ведь при любой непрерывности должна существовать некая ядерная лексика. А во-вторых, кто сказал, что контакты между первобытными группами охотников были столь частыми и интенсивными, что у них возникала необходимость заучивать чужой лексикон?

Вон народишко и посреди Нью-Йорка, на Брайтон-Бич, не весь по-английски говорит, а частью не говорит вообще, обходясь своим брайтонским диалектом. Нью-Йорк! Агломерация на тридцать, что ли, миллионов человек, которая столь мощна, что достаточно уронить на неё содержимое одной ракеты «Сармат», чтобы вернуть США во времена их отцов-основателей. И то люди далеко не хором перенимают основной язык своей новой родины!

А тут изолированные группы охотников, которые к тому же боятся друг друга на уровне инстинкта, ещё эректусами заложенного, – они, что ли, будут рваться к взаимному обмену понятиями? Если и да, то как ныне каждый в России и в Германии знает небольшую часть чужой лексики: «Хенде хох» и «Рус, сдавайса»…

Не назвать ли это «современной лексической непрерывностью»?

Но в то же время глубоко верной кажется мысль именно не распада, а концентрации тех или иных групп языков вокруг неких крупных человеческих сообществ. Причём, что интересно, одно другого совершенно не исключает. Мы видим то же самое развитие на примерах этногенеза. Человечество не возникло из одного какого-то народа, что завёлся изначально во мраке истории и затем непрерывно распадался на всё более мелкие этносы (славяне – русские, поляки, чехи и пр.; германцы – немцы, скандинавы, саксонцы, баварцы) и т. д. А постоянно меняющийся калейдоскопический узор, когда этносы собираются из кусочков сообществ человеческих, передвигаются, смешиваются, распадаются, снова собирающиеся уже в другом этническом рисунке…

Так и с языками – не вечный распад, а вечное пересобирание, переформатирование. И в этом смысле – да, такой процесс был возможен только в зоне языковых, то есть межклановых, межплеменных, позднее межэтнических контактов. Возможно, носители ностратических языков потому и стали родоначальниками нескольких громадных языковых семей, что на них действовал тот же закон, о котором мы только что говорили: разорвалась одна общность – пошла языковая дивергенция; встретилась и соединилась с другой общностью – началась языковая конвергенция. И на выходе – сегодня – отмечаем общие признаки между эскимосским и русским языками, хотя никоим образом, ни генетически, ни археологически, эти народы ничего общего не имели.

В этом смысле и в самом деле существует нечто подобное «языковой непрерывности», в которой, однако, имеется некий метацентр, а то и несколько.

Большинство же советских и зарубежных учёных придерживаются мнения, что образование языковых семей в основном приходилось на эпоху разложения первобытного общества и было связано с характерными для неё процессами массовых миграций, перемещения и смешения населения. Эти процессы приводили, с одной стороны, к дифференциации языка некоторых крупных племён (языка-основы, или праязыка) при их расселении, с другой стороны, к неполной ассимиляции племенных языков, в дальнейшем давшей начало новому разделению языка-основы. Впрочем, все эти взгляды не исключают друг друга. Образование языковых семей могло зародиться в период расширения первоначальной Ойкумены и значительно ускориться в бурную эпоху разложения первобытного общества. /274/

Как они возникали и под воздействием каких причин, мы не знаем. Связных размышлений на эту тему, которые было бы не стыдно повторить, я не встречал. Известный К. Ренфрью, скажем, высказывал мнение, что этот процесс связан с процессом возникновения центров неолитизации, то есть центров не присваивающего как при охоте или собирательстве, а производящего хозяйства.

Возможно. Это не противоречит гипотезе Д.В. Бубриха – С.П. Толстова о том, что переходящие друг в друга языки стали концентрироваться в языковые семьи в конце позднего палеолита – начале мезолита. Правда, в этой гипотезе сбивает как раз базовый её элемент – пример, на котором многое строится: наблюдения за элементами языковой дробности и языковой непрерывности у аборигенов Австралии и у папуасов Новой Гвинеи. Дескать, вот, полюбуйтесь: так ведут себя языки в сравнительно изолированных древних этнолингвистических массивах.

Однако в этом же – и недостаток такой концепции. Да, древние, да – но изолированные! И что же мы видим в этом смысле в Австралии?

В Австралии насчитали несколько сотен аборигенных языков с сотнями же диалектов. Логично предположить, что они либо произошли от одного языка одной группы переселенцев, единоразово заселившей континент, либо таких групп было несколько. Однако попытки применить к австралийским языкам те методы анализа, которые позволили уверенно выделить в Евразии сперва индоевропейскую семью языков, а позднее, допустим, австронезийскую и другие, в Австралии привели к странным невнятным результатам. По формальным признакам было выявлено полтора десятка языковых семей. А их общей особенностью оказалось только то, что они не имели ничего общего ни с одним другим языком остального мира. /389/

При этом крупнейшая языковая семья – пама-ньюнга – объединяет 178 языков народов и племён Австралии и охватывает 7/8 территории континента. Все остальные концентрируются на севере-северо-западе.

Около ста лет лингвисты пытались доказать существование когда-то некоего общеавстралийского языка или хотя бы прото-австралийского, но к настоящему времени вынуждены были сдаться и признать, что в рамках существующей методологии австралийские языки общего прототипа не имели. Всё это может говорить о том, что изолированное существование австралийской популяции людей столь продолжительно, что выходит за рамки языковых традиций. /389/

А теперь попробуем соединить эти данные с результатами в других областях науки – глядишь, какой непротиворечивый вывод и появится.

Итак:

Аборигены Австралии, равно как и индейцы Америки, на редкость монолитны – у них C4a (M210). /335/

По авторитетным данным – 62 %.

Гаплогруппа С2-M38 [малайско-полинезийская]. Ветвь характерна для Юго-Восточной Азии и Полинезии. Максимальные частоты зафиксированы в Полинезии – около 40 %, а также в Восточной Индонезии – 21 % (в то время, как в северо-западной Индонезии всего около 1 %).