— Хутор этот… пять домов. Немцы неделю там стояли. А теперь километров за сто мы их отодвинули… Ну, в смысле и короче, дед там живет, а у него дочка и внучка. А внучке-то уже восемнадцать годков. В самом соку девка…

Произнося это, Буравчик весь трясется, словно в лихорадке. Он принимается чесать по верху свою забинтованную по плечо руку. У него огнестрельное ранение предплечья с наложением шин.

— Зудит, мать ее… — нетерпеливо цедит он.

— Оно и видно, что зудит… — усмехаясь, говорит Аникин.

— Так это… зря скалишься-то… — Бура наклоняется близко-близко к уху Андрея: — Капитоша, вишь, как места себе не находит… Ворочается и ворочается. И все чухается… Так это его мамаша-то наградила… ira…

Бура многозначительно двигает бровями.

— Какая мамаша? — непонимающе переспрашивает Андрей.

— Известно, какая… Та самая, которая деда дочка, — произносит Бура и прыскает в свой маленький кулачок. — Немцы, короче, когда на хуторе стояли, пользовали бедную бабу с утра до ночи. Ну вот… Оставили ей наследство.

— А как же она… того… как она?… — опять спросил Аникин. Теперь — немного растерянно. До него не сразу дошло, какое наследство через бабу перешло от немцев к Капитошину.

— Вот тебе и того… — передразнил Бура. Произнес он это неожиданно серьезно. — Оно, конечно, когда Капитоша уразумел, шо у него к чему, ему особо это не понравилось. Поколотил он ее малёха. А шо толку. Он ее дубасит, она по хате летает из угла в угол и молчит. А тут же дед сидит, глухой как тетерев, и Людка, и детвора. И все молчат. Как партизаны. У Капитоши, знамо дело, от такой картины весь задор на разбирательства сошел на нет. Тем более и она потом плакала и все твердила, что, мол, ничего такого у нее ну… в том самом причинном месте не наблюдалось. Ничего она такого… в общем, не ощущает.

Как-то разом весь его напускной артистизм исчез. Будто ветром сдуло.

— У нее младших еще — двое, погодки, четыре и три года. И дед, старый пень, и все кушать просют… Куды ей деваться? И Люда еще в подполе просидела.

— Какая Люда?… — машинально спросил Андрей.

— Старшая. Ну, Люда, про которую говорил, — Бура снова подмигнул. Переход от крайней степени злобы к масленым глазкам у него прошел в один миг. — Людка у соседей в подполе сидела. Там немчура не жила. Все пять дней и ночей. Уж больно боялась мамаша, что девку фашисты найдут и сотворят что. Или снасильничают, или в Германию угонят. А скорее всего, и то и другое бы вышло. Известное дело, баба ни жива ни мертва была. Твори с ней что хошь… Вот эти гады немчуровские и пользовались безнаказанно…

Последние слова он произнес с неожиданной злобой. При этом он стиснул свой белый кулачок так, что костяшки пальцев забелели.

— Погоди… — Андрей отстранился от мелкого личика Буры. На щеках его заиграли желваки. — Так вы, выходит, тоже попользовать людей решили? И после немчуры не побрезговали?…

Он невольно перешел с шепота на громкий голос. Разговоры в «отстойнике» притихли. Все замолкли и повернулись в их с Бурой сторону.

Лицо Буры вмиг покрылось красными пятнами.

— Да ты шо?… — вскричал он. — Ты думаешь, мы — гады какие последние!… Слышь, Капитоша!… Он говорит, мы гады с тобой последние!

Он взвился и завертелся на месте волчком.

— Да я тебе знаешь что за это!…

Он успел замахнуться кулачишком, но тут же резкий удар опрокинул его на соседние нары. Аникин ударил, не вставая с койки, но получилось хлестко, да еще в скулу. Бура кубарем прокатился по доскам и, упав с нар, затих где-то внизу.

— Ты чего? — угрожающе окликнул его Капитошин.

— А ничего… Женщина детей своих спасает, а ты ее, гад, за это пользовал…

Каждое слово Аникин старался произнести веско. Одновременно он оценивал свои шансы. Хоть и с одной здоровой рукой, но Капитошин выглядел очень уж устрашающе. Такой кувалдой попадет, сразу из выздоравливающих в тяжелые раненые переведут.

Капитошин вдруг стушевался. Свирепое выражение на его крупном скуластом лице вдруг стало неожиданно виноватым, даже жалостливым.

— Братцы, да что вы? — он огляделся вокруг, обращаясь уже не к одному Андрею, а ко всем, кто находился в «отстойнике». — Да никто ее не насильничал. Говорю же, сама она… полюбовно. Мужика-то ее убило, в сорок первом еще. Что я, зверье какое, насильничать ее, с тремя дитями и стариком?… Полюбовно, по-людски все…. Ну, а что, если потянуло меня к ней? Она еще ничего баба. Хозяйственная. И сама как-то сразу ко мне… И ухаживает, и «вот вам рушничочек чистенький». Я что, не человек? А она мне не супротив ничего… Мы ж не зверье… Продуктов им оставили, а они нам — самосаду.

— И трепака тебе — в придачу…

Это произнес Бура. Он уже встал на ноги и теперь как ни в чем не бывало отряхивал всего себя уцелевшей рукой.

— А здоров ты драться… — совершенно без обиды в голосе бросил он Аникину. Возрождение Буравчика на манер ваньки-встаньки вызвало новый прилив всеобщего веселья.

— Только бы маленьких обижать… — уже смеясь, произнес Буравчик, картинно проверяя целостность своей нижней челюсти. И добавил: — Ты бы вон Капитошину скулу опробовал бы…

Бура переглядывается с Капитошиным. Потом осторожно подходит к Аникину. Он — само дружелюбие.

— Андрей, ну шо, надумал? Айда с нами… Кстати, на вот табачку тебе. Кури…

Голос его вкрадчив. Змеей стелется. И зачем это Аникин им понадобился? Ему очень хочется курить. Но из рук этого гада он ничего не возьмет. Сам себе слово дал.

— Отойди от меня. Гнида… Второй раз точно без скулы останешься…

Глазки Буравчика стекленеют и делаются маленькими злыми бусинками. Внешне он совершенно спокоен. Губы растягиваются в артистической лыбе.

— А мы думали, ты свой… — В его тихом, вкрадчивом голосе проступает искренняя досада и разочарование. — Штрафник, штрафник… Видать, сбрехала цыганская почта полевая…

Ухмылка вдруг исчезает с его лица. Он придвигается вплотную к лицу Андрея, так, что тот ощущает зловонное дыхание буренинского нутра. Кожа на лбу и на щечках Буравчика становится восковой, как у трупа. Борозды возле носа резко обозначаются, делаясь похожими на кровостоки ножей. Лютая злость выплескивается из черных бусинок-глазок.

— Я тебя, падлу, сам на перо наколю… — Губы его шевелятся чуть заметно, так, что сам Аникин еле улавливает произносимое Буравчиком.

В следующий миг тот уже в центре «отстойника», в проходе между нарами, балагурит без остановки, как артист разговорного жанра.

Андрей никак внешне не отреагировал на услышанное. Бывало и хуже. Он старается обмозговать ситуацию, исподволь, боковым зрением поглядывая за своими новоиспеченными врагами. Капитоша, видать, тоже из местных «своих».