Почти три года минуло с тех пор, как интриги епископа Бове вынудили Бланку раздеться перед советом пэров. Много воды утекло с тех пор. Регентство королевы-матери более не оспаривалось, ни вслух, ни даже шепотом, — последние разговоры стихли после того, как Людовик во главе войска выступил на Бретань и, обложив полуслепого Пьера Моклерка в его собственном замке, вынудил подписать мирное соглашение. Кроме того, они предприняли очередной поход против альбигойцев, весьма успешный, и наладили отношения с Тулузой так, как не удавалось самому Филиппу Августу. Это стоило Бланке нескольких выматывающих дипломатических собраний, множества уловок и немыслимого количества взяток, как землями, так и деньгами, но в конце концов она добилась своего. Нынешний поход, на сей раз в Шампань, из которого они с Луи возвращались сейчас, был уже третьим за минувший год. Во многом можно было бы обвинить королеву-мать и послушного ей во всем короля Людовика, но только не в бездеятельности и не в бесхарактерном попустительстве врагам французской короны.

Все это помогло Бланке окончательно вернуть авторитет и уважение совета пэров, и не только их — большинство баронов и прелатов теперь были на ее стороне, опасность изгнания окончательно миновала. А это значило, что вскоре придет время для мести. Пока что Бланка не думала об этом всерьез, слишком занятая упрочением своего положения; однако мысли эти посещали ее временами, и не раз она отходила ко сну со сладкой мечтою о том, что для епископа Бове настанет свой час, как настал он для Моклерка. И епископ знал об этом не хуже ее самой. Он был подлец, интриган и кривляка, но не дурак.

Потому нынче ни один из них и виду не подавал, что помнит о былой вражде. Получив известие о том, что король с королевой изволят навестить его до возвращения в Париж, епископ сделал все, чтобы принять их с подобающим почтением и радушием. Единственно, он сделал это не в своем фамильном замке, а в городке Бреле, что в пятнадцати лье от столицы Бовези. На то были особые причины, говорить о которых епископ явно не был расположен.

Бланке, впрочем, было решительно все равно, к чему расположен, а к чему нет ее давний недруг.

В ожидании, пока на кухне приготовят особое кушанье для короля, епископ решил занять паузу похвальной одой на тему благочестия и богобоязненности юного Людовика. Редко в нынешние времена, вещал он, можно встретить подобную скромность и строгость в следовании повелениям святой матери Церкви — а уж тем паче среди столь знатных особ, что воистину умилительно и прекрасно. Луи слушал, слегка хмурясь, чего сир де Нантейль решительно не замечал — как это часто с ним бывало, в порыве красноречия его занесло почти до потери чувства реальности. Выражала эта хмурость, впрочем, не гнев — как можно было решить, глядя на Луи со стороны и плохо его зная, — а крайнее, доходящее до раздражительности смущение. Он терпеть не мог, когда его хвалили, тем более так велеречиво, — странная черта для мальчика, которому едва миновало семнадцать лет, ведь большинство подростков особенно самолюбивы в эти годы. Взять хоть Робера, второго из сыновей Бланки, — тот, напротив, обожал похвалу и терпеть не мог порицаний, они доводили его до припадков бешенства, в одном из которых он однажды даже избил своего учителя латыни, за что получил строгий выговор от Луи. Сам же король, которому полагалось давно привыкнуть к восхвалениям, отвечал на них так, как иной монарх на его месте отвечал бы на упреки. Бланка знала об этом; епископ Бове — нет, ибо по понятным причинам не был приближен ко двору Людовика и отсиживался у себя в Бове.

— Ну довольно, — сказал Луи, когда восхваления стали для него, видимо, совсем уж невыносимы. — Я вовсе не заслуживаю подобных од, ваше преосвященство. Я делаю лишь то, что обязан делать каждый христианин в эти великие дни. И оставим это, — резко закончил он, когда де Нантейль попытался было возразить.

От новой неловкости епископа спасли явившиеся с подносами слуги. На одном из подносов стояло большое блюдо румяных окуней, на другом — бутыли с пивом. Бове воскликнул: «О, наконец-то!» — и капризным тоном велел немедля налить королеве Бланке вина, а его величеству — пива. Когда слуга, судя по тихой поступи и прилежно опущенным глазам, привыкший быть невидимкой, налил в королевский кубок пива, Луи взглянул ему в лицо и ласково сказал:

— Благодарю вас, вы очень любезны.

Бланка с нескрываемым удовольствием увидела, как по пухлым щекам епископа Бове разливается сперва пунцовый румянец, а затем восковая бледность. Откуда было ему знать, что Людовик всегда благодарит челядь за оказываемые услуги, и непременно при том обращается к слугам на «вы». Бланка долго пыталась отучить его от этой нелепой привычки, а потом махнула рукой — сын ее временами бывал столь же упрям, как и она сама. В особенности это касалось его отношений со слугами. Как-то Бланка застала его идущим по заднему двору с коромыслом, переброшенным через широкие юношеские плечи. С концов коромысла свисали тяжелые ведра, до краев полные водой, а следом за королем, спотыкаясь, торопливо бежал старый слуга, в ужасе умоляя его величество одуматься. Но его величество не одумался. «Он стар и слаб, я видел, он споткнулся и чуть не упал, пока тащил эти ведра, — пояснил Луи матери, когда та потребовала объяснений. — А я как раз проходил мимо, ну отчего ж было и не помочь?» И она так и не смогла объяснить ему, отчего. Сумела лишь вырвать обещание (не клятву, потому что брат Жоффруа научил Луи, что клясться грешно), что он никогда больше не будет делать ничего подобного там, где его могут увидеть.

О том случае, слава Богу, никто не узнал. И нынешняя подчеркнутая любезность Луи со слугой наверняка виделась епископу де Нантейлю особенно изощренным оскорблением. И хотя сам Луи вовсе не хотел никого обидеть, Бланка была очень довольна сложившимся впечатлением.

Помолившись, приступили к трапезе. Следующие полчаса прошли в молчании, которое епископ счел напряженным, Луи — благостным, а Бланка — многозначительным, ибо она, пожалуй, была здесь единственной, кто знал, чего следует ждать от этого посещения. Окуней Луи похвалил с той же непосредственностью, которой было проникнуто каждое его слово и каждый взгляд, а пригубливая пиво, скривился и утер губы рукавом, скорчив очень милую гримаску. Порой он вел себя как сущее дитя и был слишком искренним для своих семнадцати лет и, уж тем паче, для своего сана. Бланка перестала сдерживать его в этом, когда поняла — уже после триумфа над пэрами и Моклерком, — что людям это в нем нравится. Все — от нищих, приходивших к стенам Лувра за подаянием, до высшей знати, составлявшей королевский совет, — все любили его. И это было хорошо, это было верно: лишь на любви зиждется истинная власть, и Бланка это знала как никто.

— Осмелюсь ли я спросить, — проговорил наконец епископ, когда основные блюда (блюдо, точнее) были отставлены в сторону, — чем обязан я великой чести, мне нынче оказанной? Что привело в Бовези нашего любимого короля и его высокочтимую матушку?

— Бовези обладает ежегодным правом на королевский постой, — с улыбкой напомнила Бланка.

— О да, и за эту честь мы ежегодно платим в казну сто ливров, — заметил де Нантейль. Скряга. Сто ливров — это было втрое меньше, чем согласилась платить Бретань после заключения мира с Моклерком. — Насколько мне известно, ваши величества нынче возвращаются из похода в Шампань, где король пришел на помощь графу Тибо Шампанскому… триумфальный поход, с которым спешу поздравить ваше величество.