Я не стал дожидаться зелёного и пошёл по диагонали на другую сторону улицы. Всё равно машины стоят, никто ведь не будет против, верно? Остановка, с которой я ездил на работу каждый день без выходных вот уже долгие годы, оставалась на месте и теперь ждала меня с любовью собачей будки. Но сегодня мои ноги пронесли меня мимо неё, к счастью.

Кажется, за своей спиной я услышал жалобный визг. Или это от меня, неважно.

Передо мной открылся мир, о котором я забыл давным-давно. Меня не было здесь с тех пор, как я последний раз сходил в школу. В тот день я убегал от своих друзей, звеня золотой медалью и заливая улицу кровью из сломанного носа. Никто из взрослых мне тогда не помог, хоть мой ор и был слышен на несколько кварталов. Только какая-то бабушка попыталась попасть в меня пустой банкой, чтобы я не мешал ей спать.

Дома меня отругали за грязную рубашку, нос так и не выправили, но это не интересно. Уж больно красив был этот мир, особенно, сейчас. Безлюден и ослепительно ярок, как чистое солнце. Тысячи светил улыбались мне в лицо яркими стеклянными лучами, под ногами расстилался мягкий, как глина, асфальт.

Жаркая улица увлекала и тянула меня в свои объятия, а я лишь ошалело отдавался её потоку. Мимо пронёсся маленький пыльный смерч, он покружил вокруг меня, обнюхал, как колючий щенок, и бросился бежать дальше. Вдоль стен порхали обрывки бумаг, над крышами летали волны орущих сирен.

Вскоре дома начали расходится в стороны, и летний огненный вальс вывел меня на широкую площадь. Её ослепительная белизна тянулась во все стороны, широкие объятия оглушали меня. До самого горизонта расцветали скульптуры, густо пахло морской солью. Вокруг было блаженно тихо.

Я спокойно шёл мимо скамеек прямиком к фонтану. Огромный мраморный цветок приближался ко мне по мере того, как мои шаги тонули в оглушительной тишине. Он чувствовал в моём сердце томительную глупость, а я сегодня не хотел жадничать. В конце концов, приятно хоть с кем-то ею поделиться.

Подойдя к фонтану, я взял со своей груди горячую монетку и взглянул на неё последний раз. А затем сорвал её с шеи и подбросил в воздух. Монетка последний раз сверкнула окалиной и упала в начинающую закипать воду. На коже ладони остался круглый ожог.

Моё тело тут же почувствовало сладостную боль опустошения. Мимо меня тихо прошелестела по ветру выпускная ленточка….

И только потом я поднял глаза к небу. В огромном ядерном грибе, дымной кляксой расползавшемся по небосклону, я увидел лица. Лица своих друзей, которых у меня никогда не было, лица своих коллег, которые ненавидели меня за мою карьеру, лица своих родителей, которые рассказывали обо мне как о племенном быке, и, наконец, своё – утомлённое и заваленное деньгами, которыми я так не сумел воспользоваться.

Я посмотрел ему в глаза и тихонько прошептал на весь свет:

– Вот и славно….

А потом широко улыбнулся. Одними костями.

Если бы можно было вернуться,

Если бы не бороться с несчастьем,

Если я мог бы не рождаться,

Или исчезнуть вдруг, в одночасье?

Где бы я был, если не существовал,

Скольких бы чувств я не обидел,

Скольких людей бы я не раздражал,

Скольких уродов я бы не видел?

Скольких друзей бы я не потерял

Во скольком бы я не разочаровался,

И каков был бы мой потенциал,

Если бы я никогда не рождался?

Сложно на это что-то сказать

Или что более верно ответить

Ведь если бы я не мог существовать -

Не мог бы здесь даже об этом и бредить.

– Встать, суд идёт!

Зал доверху заполнился скрипом засиженных скамеек, на секунду мне показалось, что они вздохнули с облегчением. Я машинально поднялся со своего места и взглянул на тысячу ярдов вперёд, через бледные прутья решётки. В зале не было ни одного знакомого лица.

Начался монотонный процесс: кто-то говорил сверху, ему отвечали снизу, одни слова наслаивались на другие. За столько дней я уже потерял к ним интерес, знал только, что они складываются не в мою пользу и даже уже не в мою сторону.

Почему-то за всё то время, которое я уже провёл в этой клетке, по ту сторону не прозвучало ни единой конкретной фразы. Судя по лицу судьи, у неё в очередной раз медленно плавятся мозги. А, вот для чего, оказывается, нужны адвокаты.

На первом заседании отчего-то очень много говорили о «малолетних преступниках» и общественных примерах для вступающих в новую жизнь. Я совершенно не понимал, какое я имею к ним отношение, и почему именно здесь звучит нечто подобное.

А ещё я не понимал смысла фразы «вступающих новую жизнь». Судя по всему, я, как и многие другие молодые люди, уже давно в неё уже вступил. И даже уже не вступил, а прямо нырнул с головой и старался в ней не задохнуться. К тому же, новая жизнь совершенно ничем не отличалась от старой.

Всё так или иначе начинается со школы. Одним верят больше, другим – меньше, одних любят, других ненавидят, и дело было даже не в каких-то человеческих законах, эти, как я понял, сводятся к примитивному спектаклю. А в том, как человек понимал своё место в социальном обществе. Но выходя из школы и идя по улице домой, мы, почему-то, не видим в других разницы.

Судя по всему, из своего класса я выпущусь теперь раньше всех.

Обычно, в кино или литературных романах показывают, как заключённые держатся за прутья решётки или просовывают в неё руки. Они как бы стремятся освободить свою душу через них, словно через проводники в электрической цепи. Мне же не хотелось приближаться к ни не на дюйм, даже вставать было мучительно больно: я прямо чувствовал их тяжесть макушкой головы.

Мне хотелось забиться подальше в угол, в привычные для меня бетонные стены, неряшливо облитые краской, и остаться там навсегда, чтобы меня не трогали так же, как и их, никогда. Однако, вырвавшись из прутьев, я бы не знал, что мне делать, честно говоря, даже не зная, почему.

Может потому, что люди своими взглядами снова и снова будут загонять меня внутрь клетки, не соглашаясь, по старой привычке, с вердиктом судьи. Никогда ещё не видел, чтобы хоть раз задержанные не оставались долго на воле. А, в прочим, всё это пустое.

Я вновь представил, как по дну отражённого хладным небом города бредёт человек, как я смотрю на него из окна. Прислушиваюсь к гулу его шагов и к тому, как яростно они отражаются от пустых стен и мёртвых облаков. Как стоит воротник его тщательно выглаженного гранитного пальто, как он идёт и совершенно не оглядывается по сторонам, в этот момент я даже позавидовал ему.

Помню, что на указательном пальце у меня к тому времени уже остался красный пульсирующий отпечаток, я натёр его авторучкой. Глядя в окно, я представлял себе, сколько же мне ещё придётся писать за свою жизнь, и что последнюю секунду этой самой жизни я меньше всего хотел бы провести, роясь чернильным остриём в белой почве бумаги.