– Анна Витальевна?

Шедшая вскрикнула от неожиданности и остановилась. В руках у неё Воронцов увидел пустой солдатский вещмешок.

– Вы меня напугали, – справившись с собой, сказала она и скользнула мимо, к дому.

Значит, и Радовский здесь, сразу понял Воронцов.

Кони стояли в углу, хрумкали сеном, позванивали уздечками. Когда он вошёл, притворив за собою воротину, кони вскинули головы. В темноте тусклым оливковым блеском, будто отражённые в чёрной глубокой воде, сверкнули их глаза. Он подошёл к ним, погладил. Гнедой потянулся к карману. Ничего у него в карманах, кроме «вальтера», не было. Он отыскал лестницу, поставил к узкому проёму, где на жердях, сложенные ровными штабелями, хранились липовые и ивовые веники для овец. Здесь, среди веников, было темно, тепло, затишно. Воронцов сунул руку под шуршащую ломкую листву и вскоре нащупал рукоятку автомата. Патронташ с рожками тоже лежал на месте. И тут же он подумал вот о чём: Анна Витальевна, если она ходила на встречу с Радовским конечно же рассказала ему о них. Если она и дальше будет делать вид, что ничего не происходит, то их дела плохи. Воронцов слез вниз, убрал к стене лестницу.

Нельзя было терять время, надо идти и разговаривать с Анной Витальевной. А если она запрётся и не признается, что виделась с мужем? Тогда переговорить надо со всеми хуторскими. И обязательно навестить монаха Нила. Нила и спрашивать не надо. Если есть опасность для местных жителей, он сам обо всём скажет. Или намекнёт. Он в беде людей не оставит. Или срочно, не мешкая, уходить с хутора самим? Чтобы туда, в лес, тут же улетела весть: ушли. «Древесные лягушки» до сих пор хутор не тронули. Значит, и не тронут. У них своя цель. Хутор с его жителями им ни к чему. Но они с Иванком, со своими карабинами и кавалерийскими конями под сёдлами, нарушили эту странную, но всё же устойчивую гармонию, и теперь, пока они здесь, ручаться нельзя было ни за что. Но и Иванка не остановить. Он попросту уйдёт от него, попытается сделать то, что задумал, в одиночку и наверняка наделает больших бед.

Анна Витальевна конечно же непроста. Виду не подаёт. Действует осторожно. Оно и понятно, за каждым её шагом, за каждым словом – три судьбы. Её конечно же можно выследить. Но вряд ли она пойдёт на свидание следующей ночью. К тому же долго торчать на хуторе нельзя. Каждый день и каждая ночь укорачивают его отпуск, сокращают время его свободы, которую он ещё не осознал вполне, а потому и не почувствовал в полной мере. Потому что не побывал в Подлесном, не повидал своих.

И вот Иванок втягивает его в непонятную историю, в которой должен разбираться Смерш, а не они. А они с Иванком даже винтовки носят незаконно, за что запросто могут загреметь под трибунал.

Но, наблюдая за Анной Витальевной и хуторянами, Воронцов уже смутно чувствовал, что здесь каким-то краем замешаны не только Андреенки, но и Прудки, и Пётр Фёдорович, и Зинаида. Иванок, скорее всего, сказал ему не всё, что-то, возможно, самое главное, по природной прудковской хитрости, придерживает при себе. Яблоко от яблони… Прудки так жили от веку: чужаку знать обо всём, что в деревне и вокруг неё происходит, не положено. Да, в Прудках он пока чужак. Не свой. Зятёк. Даже та жуткая, позапрошлая зима не сделала его здесь своим.

Не думать о Зинаиде он не мог. А думать о ней – это значит любоваться ею. Вспоминать её слова, интонации голоса. Переживать снова и снова ощущения от первых минут их встречи. Все эти дни, недели и месяцы, прожитые им вдали от войны, он мучился тоской о ней. О ней, быть может, даже больше, чем об Улите. И это тоже мучило. Что же происходит, думал он? Что? Я полюбил сестру той, которая была мне женой? И если так, то хорошо ли это? Правильно ли? Полюбил… А если не полюбил? Если их просто связывает Улита? Жить потом с нею и думать о сестре?

Порой, оправдывая себя, он думал о том, что вокруг столько всяческой неправильности, что, поступи он так и так, а не иначе, всё ему будет списано. Прощено обстоятельствами. Войной. Кто взыщет? Среди войны. Которая всё спишет.

Но Воронцов знал, кто.

Пуля снизилась над правым берегом, куда переправились небольшие подразделения наступавших частей, пролетела над оврагом, где торопливо окапывались бойцы в мокрых гимнастёрках и шинелях. Одежда парила на их спинах. Пуля хотела ударить хотя бы в одну из них. Давно она этого не делала, но передумала. Метнулась вдоль реки вверх. Там всё ещё шёл бой. Бой уже затухал. Он продолжался несколько часов и вымотал обе стороны. Увидела, как по лугу ползла группа русских. Видимо, разведка, решила она. Разведку поджидали два немца. Они засели за поваленной ольхой, приготовили пулемёт. Один из пулемётчиков уже взялся за рукоятку и плотно прижал к плечу короткий рог приклада. Второй, втянув в плечи голову, держал на ладонях ленту с маслянисто поблёскивающими патронами. И в тот самый момент, когда первый номер, уже держа русских на мушке, готов был нажать на спуск, пуля пробила ему полевую кепи и вышла в затылок. Пуля не любила раненых, потому что не хотела плохой памяти о себе… Всю ночь она носилась над плацдармом, отбитым штрафным батальоном, над взорванным мостом, над небольшим городком, а когда забрезжил рассвет и река окуталась туманом, вернулась назад, к тому оврагу на правом берегу, напротив которого высовывался из воды остров. Её тонкое чутьё подсказывало ей, что именно там затевается главный пир нового дня…

Над Днепром стоял туман. Самая его пора. Казалось, что в такой вязкой мути не только что птица, а и пуля не пролетит, запутается в его серых, смешенных с остатками предутренних сумерек космах и обессиленно упадёт в чёрные глухие воды могучей реки.

Но уже в следующее мгновение эти фантастические размышления Кондратия Герасимовича Нелюбина оказались опровергнуты самой реальностью произошедшего. Он лежал на краю оврага и смотрел в бинокль на Днепр и правее, на немецкую траншею. Часть её, примыкавшую к оврагу, немцы бросили, забаррикадировав на изгибе мешками с песком. Установили там пулемёт и сейчас с той позиции, видать, тоже обшаривали в бинокль обрез оврага. Своим появлением здесь Седьмая рота задала им хорошую задачку. В какое-то мгновение Кондратий Герасимович оторвался от бинокля и увидел, как из тумана вынырнула и скользнула вверх небольшая птица. Она легко поднялась к неподвижной стене деревьев, благодаря которым овраг немного даже возвышался над окрестностью и потому, видать, привлекал птичью натуру. Птица уселась на ветку крайнего дуба, качнула её, перепорхнула на другую. Тотчас вслед на нею из тумана прилетела другая. Это была парочка дроздов, припозднившихся в здешних местах, но, видать, уже приготовившихся к отлёту. А может, они уже и летели на юг, перебирались вдоль реки, каждый день по нескольку десятков километров – вниз, вниз. Так и долетят до тёплого моря и земли, где никогда не бывает ни снега, ни морозов, где полно еды и спать можно без гнезда, просто на ветке. Эти размышления Нелюбина прервала пулемётная очередь из немецкой траншеи. Трасса прошла значительно выше обреза оврага, где окопались бойцы первого, части второго взводов, почти все пулемётные расчёты и где он также приказал окапываться бронебойщикам. Потому что если их начнут выкуривать из оврага, то подкатятся именно отсюда. Верх оврага они заминировали. Закрыли двумя отделениями второго взвода. А со стороны города местность болотистая, негодная для маневра. Там дежурил пулемёт и часть стрелков третьего взвода.