Тема поэта заинтересовала и весьма.

— Что это за город такой? — спросил он.

Я ничего ему не ответил. Просто врубил магнитолу, выбрал нужный диск и сделал так, чтобы всё за меня в лучшем виде объяснил Ашгарру солист группы «Ай-Да»:

Похожий на сон, город спит,

Как капля воды на листве дерева-вечности.

Кто ты, усталый путник в стране грёз?

Золотой треугольник в небе —

Это герб города Золотого Дракона.

Когда стихли последние аккорды, Ашгарр уточнил:

— Насколько я понимаю, ты, счастливец, побывал в городе своей мечты?

— В точку, — сказал я, дал протяжный сигнал и лихо обогнал перед носом встречного микроавтобуса груженный трубами УРАЛ.

— То-то поначалу так было хорошо, — расплылся в мечтательной улыбке Ашгарр. Лицо его при этом стало походить на морду дельфина.

Я кивнул:

— Поначалу — да, хорошо. А потом я вспомнил, что мечта не может стать явью. По определению не может. И чего-то так, знаешь, затосковал.

— То-то потом стало так грустно, — проглотил улыбку Ашгарр. Потряс головой, стряхивая дурные воспоминания, и поинтересовался: — Ну а что дальше приключилось?

— Дальше… — Тут дорога резко пошла на подъём, я кинул взгляд на высвеченный фарами плакат «Внимание, опасный участок трассы» и на всякий случай напрягся. — А дальше всё в один миг куда-то делось. Та высоченная золотая башня, вокруг которой я так гордо парил, вывернулась, словно шутовской колпак, наизнанку, и превратилась в глубокий колодец.

Нарисовав в голове картинку, Ашгарр хмыкнул и с умным видом стал рассуждать:

— Фаллический символ накрылся мохнатой дырой. Если бы это был сон, то с точки зрения психоанализа…

— Это был не сон, — резко оборвал я его.

Он обиделся, и километров восемь мы ехали, не обронив ни единого слова. Но едва проскочили поворот на посёлок с забавным названием Урик, Ашгарр не выдержал и, глядя на замелькавшие вдали огоньки, стал допытываться:

— Слушай, праведник, а как ты умудрился выбраться из Запредельного?

— Почему вдруг «праведник»? — насторожился я.

— А по аналогии. Слышал про Китеж? Про град невидимый, который покоится на дне озера и всплывёт перед вторым пришествием?

— Слышал.

— Люди говорят, что увидеть его могут только праведники. И всё же — как?

— Что «как»?

— Как из Запредельного выбрался?

— Чудом.

— Я так понимаю, отвечать не хочешь?

— Давай об этом как-нибудь потом, — отмахнулся я. Ужас как не хотелось мне рассказывать про кошку-спасительницу. Стрёмно было.

А поэт всё не унимался:

— Ладно, не хочешь рассказывать, как Оттуда выбрался, не рассказывай. Расскажи тогда, как Туда попал.

— Во, банный лист.

— Имею право знать. В целях безопасности.

— Ну, коль имеешь, — сдался я, — тогда знай. Стишок я один волшебный прочитал, а как прочитал, так тут же Туда и провалился. При этом ещё и всю Силу потерял.

— Правда, что ли?

— Угу. Причём, всю. Под чистую.

Ашгарр удивлённо покачал головой:

— Ничего себе прибаутки-шуточки. Что ж это за хитрый стишок такой?

— Возьми в бардачке пакет, — распорядился я. — Там журнал. Раскрой на сто десятой странице и найди одностишье, что начинается словами «Шорох за дверью». — Выдернул из паза зеркальце заднего вида и протянул настырному поэту. — Только читай, пожалуйста, через зеркало, держи пальцы в отвращающем знаке и постоянно дави сознание скороговоркой. Иначе повторишь мой вчерашний подвиг.

— Какой именно скороговоркой? — деловито уточнил Ашгарр.

— В данном случае, всё равно какой, — ответил я. И заметив, что поэт всерьёз загрузился, пришёл на помощь: — Например, такой: «Стоит стопочка на окошечке, не подъявлена, не выявлена. Пришёл хват подъявить, подъявил и выявил». Сможешь повторить?

— Легко.

— Вот и давай наяривай.

Не прошло и минуты, как Ашгарр произнёс по слогам:

— За-па-те-ра.

Будто пробовал слово на вкус.

— Думаю, что это какое-то крутое заклятие, — поделился я своим предположением. — Мне оно не знакомо, но отчётливо слышу слова «zap» и «patera». Соответственно — «жизненная сила» и «жертвенная чаша».

— На каком таком наречии?

— На новоанглийском, на каком же ещё.

— Разве «патера» английское слово?

— Теперь уже и английское. А ещё и русское, и албанское, и румынское, и какое угодно, а поначалу — латынь, разумеется.

Ашгарр ещё раз заглянул в глубь зеркала.

— Может, ты, Хонгль, и прав, конечно, но только мне почему-то кажется, что это транскрипция с испанского. Послушай: «zapatera». Нет?

Стараясь выдержать произношение, я повторил вслед за Ашгарром:

— Zapatera. — А когда до сознания дошёл смысл слова, удивился: — Башмачница, что ли?

— Ну да, — кивнул Ашгарр. — Она самая.

— При чём тут какая-то башмачница?

Как-то не очень верилось мне, что столь обыденное слово легло в основу страшного проклятия. Поэту же так не казалось, он кое-что мудрёного про это словечко знал и поспешил своим знанием поделиться:

— При чём тут, бес его знает. А вот в испанской культуре «Башмачница» — это архетип, воплощающий миф о заветной и несбыточной мечте.

— Точно?

— Уж поверь. То и дело всплывает в различных канонических и не только тестах. Кстати, у почитаемого тобою Горсиа Лорки есть пьеса с названием «La zapatera prodigiosa».

— Волшебная башмачница, — перевёл я. — Что-то не припомню.

— Есть, есть. Жёстокий такой фарс в стиле фламенко. Там про одну стервозную сеньору, которая своими выходками доводит окружающих до белого каления. То одного она хочет, то другого, то сама не знает, чего. Сюжет зациклен, всё в итоге возвращается на круги своя, к первоначальной ситуации.

— И что за ситуация?

— Знамо дело: столкновение иллюзорных надежд с суровой действительностью.

Осторожно-осторожно, жалея подвески, я свернул в знакомом месте с трассы на грунтовку, после чего пробормотал:

— Ну, башмачница, так башмачница. По большому счёту это ничего не меняет: и так ничего неясно, и этак.

Ашгарр посмотрел по сторонам и, судя по всему, хотел спросить, куда это мы повернули, но в последний момент почему-то передумал. Похлопав по журналу, что по-прежнему лежал у него на коленях, спросил о другом: