— Воду здесь больше не греют с тех пор, как уехал советник. Баня принадлежала ему — теперь он в Дренане.

— Ничего, и так хорошо. Нет ли тут мыла?

Тасия вышла и вскоре вернулась с мылом, полотенцами, юбкой и рубахой.

— Тебе это будет великовато, но я могу ушить.

— Ванек ваш муж?

— Был мужем. Теперь он живет с молодой в южном квартале.

— Мне очень жаль.

— Никогда не выходи за солдата — так люди говорят. Дети по нему скучают, он хорошо ладит с детьми.

— Долго вы были женаты?

— Двенадцать лет.

— Может быть, он еще вернется.

— Вернется — если зубы у меня отрастут заново и лицо помолодеет! У тебя есть где остановиться?

— Нет.

— Ну так пойдем к нам. Там тесновато, но удобно — если дети тебе не мешают.

— Спасибо, Тасия, но я не уверена, что останусь в Скарте.

— Куда же ты денешься? Пурдол вот-вот падет, как я слышала, несмотря на все обещания Карнака и Эгеля. Они, должно быть, за дураков нас считают. Против вагрийцев никто не устоит — смотри, как быстро они захватили всю страну.

Даниаль промолчала — она ничем не могла обнадежить эту женщину.

— Есть у тебя мужчина? — спросила Тасия. Даниаль подумала о Нездешнем и покачала головой.

— Твое счастье. Мы влюбляемся в них, а они влюбляются в гладкую кожу и яркие глазки. Я своего любила по-настоящему. Ну пусть бы он спал с ней, когда захочет, — зачем было уходить к ней совсем?

— Да... Не знаю, что вам и сказать.

— Где тебе знать. Знание придет, когда твои красивые рыжие локоны поседеют и кожа станет дряблой. Хотела бы я снова стать молодой, иметь красивые рыжие волосы и не знать, что ответить старухе.

— Никакая вы не старуха.

Тасия сложила одежду на стул.

— Как помоешься, приходи в соседний дом. Я приготовила ужин — одни овощи, правда, но кое-какие приправы еще остались.

Когда она ушла, Даниаль налила мыла на волосы и принялась отмывать грязь и жир. Потом встала, вытерлась и посмотрелась в бронзовое зеркало у дальней стены.

Собственная красота почему-то не придала ей бодрости вопреки обыкновению.

Дардалион вышел на окраину города и пересек по горбатому мостику узкий ручей. Здесь росли тонкоствольные вязы и березы, похожие на прутики по сравнению с кряжистыми лесными дубами. У ручья цвели цветы. Казалось, колокольчики парят над землей, словно сапфировый туман. На Дардалиона повеяло покоем и гармонией.

Шатры священников стояли на лугу правильным кругом. Рядом было новое кладбище, на могилах лежали цветы.

Чувствуя себя неловко в своих доспехах, Дардалион вышел на луг, и все взоры устремились на него. Самые смешанные чувства передавались ему: страдание, боль, разочарование, восторг, гордость, отчаяние. Он впитывал их, как и духовные образы тех, кто переживал их, и отвечал любовью, рожденной из горя.

Священники молча обступили его, оставив проход к шатру посередине круга. Оттуда вышел пожилой человек и низко поклонился Дардалиону. Дардалион упал перед настоятелем на колени и склонился до земли.

— Добро пожаловать, брат Дардалион, — ласково произнес старик.

— Благодарствую, отец настоятель.

— Не хочешь ли ты снять свою броню и воссоединиться с братьями?

— Сожалею, но вынужден отказаться.

— Значит, ты больше не священник и не должен стоять передо мной на коленях. Встань — ты разрешен от своих обетов. — Я не просил разрешать меня от них.

— Орел не тянет плуг, Дардалион, и Истоку не нужны половинчатые герои.

Настоятель наклонился и мягко поднял Дардалиона с колен. Молодой священник заглянул ему в глаза, думая найти там праведный гнев, но нашел только печаль. Настоятель был очень стар, годы испещрили его лицо морщинами, но глаза остались яркими, живыми и умными.

— Мне не нужна свобода. Я буду по-прежнему идти к Истоку, но иным путем.

— Все пути ведут к Истоку, Он же либо вершит суд, либо дарует блаженство.

— Не надо играть со мной в слова, отец. Я не ребенок. Я видел великое зло на этой земле и не стану безропотно смотреть, как оно торжествует.

— Кто знает, в чем истинное торжество? Что есть жизнь, как не поиски Бога? Что она такое — поле битвы, помойная яма или рай? Я зрю боль, которую видел ты, и она печалит меня. Всякую боль я встречаю словами утешения и всякое горе — обещанием грядущего блаженства. Я живу, чтобы исцелять, Дардалион. Меч не дарует победы.

Дардалион выпрямился и посмотрел вокруг, чувствуя груз незаданных вопросов. Все смотрели на него — он вздохнул и закрыл глаза, моля Исток просветить его. Но он не получил ответа, и бремя не спало с его души.

— Я привез в Скарту двух детей — чудесных, одаренных девочек. Я видел, как гибнут дурные люди, и знаю, что их смерть дарует жизнь невинным существам. Я неустанно молился, чтобы путь был указан мне и будущее открыто. Мне кажется, отец настоятель, что Исток во многом стремится к равновесию. Есть охотники, и есть добыча. Самый слабый детеныш в стаде становится добычей волков, и потому выживает только сильная порода. Но когда волков слишком много, они могут истребить все стадо — и охотники устраивают облаву на зверей, убивая опять-таки слабых и престарелых.

Сколько нужно еще примеров, чтобы убедиться, что Исток есть Бог справедливости? Зачем он создал орла и волка, саранчу и скорпиона? Единственно ради равновесия. Но когда мы видим, как торжествует зло и приверженцы Хаоса опустошают землю, мы сидим в своих шатрах и размышляем о тайнах бытия. Где же здесь равновесие, отец настоятель?

Мы стремимся преподать миру наши истины. Но если бы все соблюдали целомудрие, подобно нам, кому бы мы их преподавали? Род человеческий прекратился бы.

— И не стало бы войн, — заметил настоятель. — Не стало бы алчности, похоти, отчаяния и горя.

— А заодно любви, радости и счастья.

— Счастлив ли ты теперь, Дардалион?

— Нет. Я растерян, и душа у меня болит.

— А был ли ты счастлив, будучи священником?

— Да. Был.

— Разве это не доказательство того, что ты заблуждаешься?

— Нет — скорее это доказательство моего себялюбия. Мы стремимся заботиться о ближнем, чтобы получить благословение Истока. Но движет нами не любовь к ближнему, а собственная корысть. Мы проповедуем любовь не ради самой любви, а ради того, чтобы обеспечить себе блаженство. Ты утешаешь страждущих? Но как? Как можешь ты понять их боль? Мы все книжники, не знающие истинной жизни. Даже к смерти мы относимся постыдно, приветствуя ее, как колесницу, уносящую нас в рай. Где же здесь самопожертвование? Враг дарует нам желанную смерть, и мы принимаем ее с благодарностью. Принимаем дар Хаоса — грязный, запятнанный кровью, гнусный дар самого дьявола.