Моя реальность такова: один кошмарный день за другим. Моя судьба кашлять кровью и мучительно давиться липкими комками слизи от смертельной бактериальной инфекции.

Каждый день моей похеренной жизни я подвергаюсь наказанию за то, что еще жива.

Такова моя реальность.

Дорогой Никто!

В больнице у меня окончательно испортилось настроение. Понятно, что от больных никто не ждет соблазнительного вида с кислородными трубками в носу, спутанными волосами, расчесать которые не хватает сил, и опухшим от стероидов лицом, но все-таки…

Знаете, как в ток-шоу и всяких передачах психиатры треплются о девочках-подростках, стесняющихся своей внешности, потому что еще не привыкли к изменениям своего тела? У меня вот что-то подобное с весом. Когда мне получше, я вешу сорок девять килограммов, во время обострений – около сорока четырех. Сейчас во мне сорок шесть кэгэ. Трудно представить сорок девять килограммов как норму, когда я неделями живу в своем сорокачетырехкилограммовом тельце. А когда я привыкну к сорока девяти килограммам, трудно представить себя с сорока четырьмя. Вес у меня меняется стремительно и резко. Когда у меня был временный диабет, я потеряла четыре с половиной килограмма за восемь дней, а однажды за сутки набрала три кило. Сейчас мне нужно быть упитанной, поэтому я ем как можно больше.

Странно не иметь определенного размера одежды – или форм. Мне нравится ходить в платьях, но когда я покупаю платье, через неделю оно может стать мне мало или велико. Поэтому я покупаю широкие юбки, которые проще носить на разный вес, хотя если сейчас они едва сходятся, через месяц уже сползают до колен.

Но это беспокоит меня меньше всего.

Дорогой Никто!

Сегодня меня выписывают. Сказали, если я и дальше буду пить и употреблять наркотики, то вдвое сокращу себе жизнь. Доктор обещал, что если я буду беречься, то проживу до тридцати пяти, а то и до сорока лет и еще могу быть в приличной форме, когда появится лекарство от муковисцидоза. Но я это слышу с семилетнего возраста.

И знаете что?

Я начинаю терять терпение.

Доктор прописал мне постельный режим на три дня и добавил таблеток. Ощутимого улучшения не наступило, но состояние стабилизировалось. Мне, впрочем, все равно: я хочу побыстрее оказаться дома.

* * *

Дорогой Никто!

Ого, я становлюсь старой! Морально я не готова к восемнадцатилетию. Не готова даже быть шестнадцати– или семнадцатилетней – я чувствую себя лет на пятнадцать. Может, этому есть и другие причины, не знаю, но мне пришлось рано повзрослеть, вот я и держалась за детство, пока могла. Может, с подростковым возрастом та же история? Может, это для меня опасно и вредно?

Не знаю. Кому ведомо будущее?

Кому какая разница?

Я лишь хочу уверенности – мне нужно знать, что со мной все будет в порядке.

Наверное, дело в этом ненавистном городишке (не лучшая позиция, но зато правда). ОПАСНО любить такой паршивый городок – мне пришлось бы сильно скорректировать свои понятия о счастье, чтобы быть здесь счастливой.

Но деваться некуда, и я путешествую в своем воображении. Я становлюсь на редкость хорошим мечтателем – инертной лежебокой. Это вовсе не так плохо. В этом есть свобода, пусть даже свобода означает состояние, когда уже нечего терять. У меня есть покой – все, что мне сейчас нужно (кроме сна), так что СПОКОЙНОЙ НОЧИ!

Дорогой Никто!

Я давно знала, что так и будет, – придется снова ложиться в больницу. Я уже несколько недель болею, и лучше не становится, только хуже. Сил едва хватает, чтобы сидеть. Если я принимаю душ, приходится присаживаться, чтобы отдышаться. Все, что я делаю, напоминает мне, что я умираю. Постель и пол возле кровати покрыты горами салфеток, заплеванных зеленовато-коричневой кровавой слизью. У себя в комнате, не найдя салфетки или платка, я сплевываю мокроту прямо на пол. Мать считает, это отвратительно, но мне все равно. Когда просыпаешься в четыре утра, задыхаясь от мерзкого вкуса, думаешь только о том, чтобы поскорее выплюнуть эту дрянь.

Последняя госпитализация стала одной из самых болезненных. Я думала, что на этот раз точно умру – забирают в клинику уже шестой раз за год. В Филадельфию мы с матерью ехали молча.

После оформления я попыталась заснуть, не зная, проснусь ли вообще. Я хотела, чтобы мать знала, что происходит, но еще больше мне хотелось побыть одной. Странно, но я вообще не боялась. Все болело, сил не было, но я чувствовала себя, не знаю, – удовлетворенной?

Я лежала и ждала. Я не молилась о жизни или смерти, не заключала с Богом обычных сделок, обещая завязать с наркотиками и перестать издеваться над организмом. Я знала, мне это не по силам, и не хотела умирать с ложью на губах. Я просто молилась с благодарностью Богу за то, что у меня была жизнь.

Я включила канал «Религия» и послушала групповую молитву. Говорить я не могла и молилась мысленно, повторяя «Аве, Мария» и «Отче наш». Я пыталась прошептать молитву перед сном, которую читала еще маленькой: «Спать ложусь и засыпаю, душу Господу вручаю: если я умру во сне, Боже, вспомни обо мне».

Казалось, в палате со мной находился еще кто-то, кроме ритмично пищащих приборов, с шипением выпускающих кислород. Будто рядом были другие люди. Я вспомнила знакомых ребят с муковисцидозом и помолилась еще. Теперь я знаю, каково им было, когда они умирали.

Дорогой Никто!

Можно много узнать о жизни, когда вокруг тебя смерть. Почти каждую ночь меня будят мучительные крики соседки по палате. Крики детей способны пробудить от глубокого сна, но иные, как моя соседка, вкладывают в них достаточно энергии, чтобы вселить в вас страх господень. Может, дело в том, что я знаю, каково кричать от боли, и вижу, как это испытывает другая? Вряд ли она умирает – когда БОЛЬНЕЕ ВСЕГО, не можешь даже крикнуть.

Сегодня, когда я заснула – отключилась от морфина, – у моей соседки начались конвульсии. Я проснулась от звуков сотрясавшейся кровати и вызвала медсестру. Днем наведалась мать моей соседки по палате с младшими детьми, на вид лет восьми-девяти. Они сидели у ее кровати и разговаривали, больная подалась вперед что-то взять, и вдруг ее подбросило в воздух, глаза закатились, язык вывалился изо рта. Поручень у койки с одной стороны был поднят – я так думаю, она ударилась головой или еще что.

Ее мать закричала:

– Нет! Нет! Таха! Таха, доченька! Нет! Только не снова! Это слишком для моей девочки!

Она крикнула сыну, чтобы сбегал за медсестрой – мальчишка стоял, разинув рот и вытаращив глаза (примерно мое выражение лица в ту минуту). Мать снова закричала и навалилась на кровать, пытаясь сдержать конвульсии и удерживая голову дочери. Я нажала кнопку вызова. В палату вбежали несколько медсестер, сразу опустили изголовье и подняли поручни. Койку быстро вывезли из палаты. Мать и дети выбежали следом. Больше я своей соседки не видела.