— Иди, взгляни, какой красивый здесь твой отец.

Она показала мне черно-белый снимок, который я раньше никогда не видела, хотя не раз перерывала все фотографии. Мама вытащила его из словаря итальянского языка, который был у нее еще с лицейских времен, мне бы и в голову не пришло искать в нем фотографии. Наверняка и отец не догадывался об этом снимке, поскольку на нем присутствовали не замазанная фломастером Виттория и даже Энцо — я его сразу узнала. И не только: между отцом и тетей с одной стороны и Энцо с другой в кресле сидела миниатюрная женщина — еще не старая, но уже и не молодая; ее лицо показалось мне свирепым. Я пробормотала:

— Здесь папа и тетя Виттория выглядят довольными, смотри, как она ему улыбается.

— Да.

— А это Энцо, негодяй-полицейский.

— Да.

— Они с папой здесь тоже не сердятся.

— Нет, поначалу они дружили. Энцо бывал у них дома.

— А кто эта синьора?

— Твоя бабушка.

— Какая она была?

— Очень тяжелый человек.

— Почему?

— Она не любила ни отца, ни меня. Она ни разу не захотела со мной поговорить, увидеться, я всегда оставалась чужой, не членом семьи. Только представь: твоему отцу она предпочитала Энцо.

Я внимательно разглядывала фотографию — вдруг сердце у меня екнуло. Взяв со стола лупу, я навела ее на правую руку матери моего отца и Виттории.

— Гляди, — сказала я, — у бабушки мой браслет.

Мама не стала брать лупу, а скрючилась над фотографией. Потом она покачала головой и пробормотала:

— Надо же, никогда не обращала внимания.

— Я сразу его заметила.

Мама раздраженно скривилась.

— Да, ты сразу его увидела. Но я хотела показать тебе отца, а ты на него даже не взглянула.

— Взглянула, он не кажется мне таким уж красавцем.

— Он очень красивый, ты еще маленькая и не понимаешь, насколько красив может быть умный мужчина.

— Да нет, я все понимаю. Но здесь он как две капли воды похож на Витторию.

Мама сказала чуть громче:

— Помни, он бросил меня, а не тебя.

— Он бросил нас обеих, я его ненавижу.

Она покачала головой.

— Это я должна его ненавидеть.

— Я тоже.

— Нет, ты сейчас сердишься и говоришь вовсе не то, что думаешь. В глубине души он хороший. Он кажется лгуном и предателем, но на самом деле он честный и в некотором смысле даже верный. Его настоящая большая любовь — Костанца, он был с ней все эти годы и останется с ней до смерти. Но главное, именно ей он решил отдать браслет своей матери.

5

Мое открытие причинило боль нам обеим, но реагировали мы по-разному. Кто знает, сколько раз мама раскрывала словарь, сколько раз рассматривала фотографию, не замечая, что браслет, который жена Мариано гордо носила много лет, который мама находила невероятно изящным и о котором мечтала, — это тот же браслет, что и на руке у ее свекрови. Она всегда видела на черно-белой фотографии только моего отца — такого, каким он был в юности. Глядя на него, она понимала, за что его любит, и поэтому хранила фотографию в словаре, как цветок, который высох, но все равно связан с мгновением, когда его подарили. На все остальное мама не обращала внимания, поэтому, когда я заметила браслет, ей, наверное, было очень больно. Но она этого не показала, она сдержалась и постаралась отвлечь мое неуместное внимание нелепыми, ностальгическими рассказами о прошлом. Это мой-то отец — хороший, честный и верный? А Костанца, значит, — его большая любовь, настоящая жена? И бабушка предпочитала собственному сыну Энцо, который соблазнил Витторию? Мама рассказала мне еще несколько подобных историй и, переходя от одной к другой, опять укрылась в своем убежище — в культе бывшего мужа. Конечно, сегодня я могу сказать, что если бы мама чем-то не заполнила оставшуюся после отца пустоту, она бы оказалась заперта в ней и умерла. Но в моих глазах выбранный ею путь был самым отвратительным.

Мне же фотография придала смелости думать, что я никогда и ни за что не верну браслет Виттории. На это я придумала кучу разных причин. Он мой, говорила я себе, потому что принадлежал моей бабушке. Мой, говорила я себе, потому что Виттория завладела им против воли моего отца, а отец завладел им против воли Виттории. Он мой, твердила я, потому что он должен принадлежать мне, и не важно, подарила ли мне его Виттория на самом деле или соврала и отец забрал у нее браслет, чтобы отдать чужой женщине. Он мой, уверяла я себя, потому что эта чужая женщина, Костанца, вернула его мне, значит, тетя больше не может на него претендовать. Он мой, заключала я, потому что я узнала его на фотографии, а мама нет, потому что я умею глядеть в лицо боли и терпеть ее, а еще я умею причинять боль, а мама нет, мне ее жалко, она даже не сумела стать любовницей Мариано, она не умеет радоваться, она высохла, сгорбилась и тратит все силы на глупые россказни про людей, похожих на нее саму.

Я пошла не в маму. Я пошла в Витторию и в отца, которые на той фотографии физически были очень похожи. Поэтому я написала тете письмо. Оно получилось куда длиннее, чем то, что написала она: я перечислила все разнообразные причины, по которым решила оставить браслет себе. Потом я положила письмо в школьный рюкзак и стала ждать дня, когда объявятся Коррадо или Виттория.

6

Вместо них у лицея неожиданно появилась Костанца. Я не видела ее с того утра, когда под давлением мамы она принесла мне браслет. Костанца стала еще красивее, чем прежде, еще элегантнее, и от нее пахло легкими духами, которые много лет любила мама, но которыми теперь не пользовалась. Единственное, что мне не понравилось, — у Костанцы были припухшие глаза. Она сказала своим соблазнительным звонким голосом, что хочет отвезти меня на семейный праздник, там будем я и ее дочки: в тот день отец был почти до вечера занят, но Костанца уже позвонила моей маме, она разрешила.

— Куда мы поедем? — спросила я.

— Ко мне домой.

— Зачем?

— Ты разве не помнишь? Сегодня у Иды день рождения.

— У меня много уроков.

— Завтра воскресенье.

— Ненавижу заниматься по воскресеньям.

— Может, ты все-таки согласишься на небольшую жертву? Ида все время тебя вспоминает, она тебя очень любит.

Я уступила, села к ней в машину, в которой тоже пахло духами, и мы отправились в Позиллипо. Она расспрашивала про школу, я старалась не проговориться, что опять учусь в четвертом классе гимназии, хотя я понятия не имела, что проходят в пятом и, поскольку Костанца работала учительницей, всякий раз боялась ошибиться с ответом. Чтобы как-то выкрутиться, я принялась расспрашивать ее про Анджелу. Костанца сразу заявила, что ее дочки очень переживают из-за того, что мы больше не встречаемся. Она рассказала, что Анджела недавно видела меня во сне: она потеряла туфельку, а я ее нашла, или что-то в этом духе. Пока она рассказывала, я поигрывала с браслетом, чтобы Костанца заметила, что он на мне. Потом я сказала: “Не наша вина, что мы больше не видимся”. Как только я это произнесла, у Костанцы изменился голос, она пробормотала: “Да, ты права, это не ваша вина”, — и замолчала, словно решив, что из-за большого количества машин ей лучше сосредоточиться на дороге. Но все-таки не сдержалась и прибавила: “Не думай, что во всем виноват только твой отец, в том, что произошло, не виноват никто, люди причиняют друг другу боль, сами того не желая”. Притормозив, она припарковалась, сказала: “Прости!” и — господи, я больше не могла видеть слезы — разрыдалась.