— По-твоему, по крайней мере вначале, папа забрал браслет у Виттории, чтобы подарить мне, когда я вырасту?

— Нет.

Резкий односложный ответ уколол меня. Я сказала:

— Но ведь он не собирался отдавать его тебе.

Мама кивнула, убрала браслет в ящик и, словно лишившись сил, упала ко мне на постель и зарыдала. Мне было неловко, мама, которая раньше никогда не плакала, в последние месяцы лила слезы по малейшему поводу. Мне тоже хотелось плакать, но я сдерживалась, так почему же и она не могла? Я погладила ее по плечу, поцеловала в голову. Теперь было очевидно, что каким бы путем отец ни завладел браслетом, он преследовал единственную цель — надеть его на тонкое запястье Костанцы. С какой стороны ни рассматривай браслет, какую ни сочиняй про него историю — либо сказку, либо захватывающую, а может, наоборот, ничем не примечательную повесть, — ясно одно: наше тело, движимое жизнью, которая бьется в нем и сгорает, делает глупости, которые делать не должно. Если в целом мне удавалось смириться с этой мыслью — например, применительно к Мариано, да даже ко мне и к маме, — я и представить себе не могла, что глупость способна испортить и таких превосходящих нас людей, как Костанца и мой отец. Я долго переваривала эту историю, фантазировала — в лицее, шагая по улице, за обедом, за ужином, ночью. Мне хотелось найти в ней смысл, чтобы избавиться от впечатления, будто люди, наделенные большим умом, повели себя крайне неумно.

2

За эту пару лет произошло немало важного. Когда отец, объявивший, что я как две капли воды похожа на его сестру, впервые исчез из дома, я подумала, что он начал испытывать ко мне отвращение. Расстроившись и обидевшись, я решила бросить учебу. Учебники я не открывала, уроки не делала; пока я старалась стать другим человеком, прошла зима. Я отказалась от некоторых навязанных отцом привычек: читать газеты, смотреть новости по телевизору. Я сменила белый и розовый цвета на черный: черные глаза, черные губы, вся одежда черная. Я была рассеянна, глуха к упрекам учителей, равнодушна к маминым слезным жалобам. Вместо того чтобы учиться, я глотала романы, смотрела фильмы по телевизору, оглушала себя музыкой. Но главное — я жила в молчании, несколько слов — и все. У меня и до этого не было приятелей, кроме давней дружбы с Анджелой и Идой. Но поскольку их тоже поглотила трагедия наших семейств, я осталась совсем одна и слышала только метавшийся в моей голове собственный голос. Я смеялась сама с собой, сама себе строила рожи, проводила много времени или на лестнице за лицеем, или на вилле Флоридиана, гуляя по дорожкам, обрамленным деревьями и кустарниками, — раньше я гуляла там с мамой, Костанцей, Анджелой и Идой, которую тогда еще возили в коляске. Мне нравилось, забыв обо всем, возвращаться в счастливое прошлое, словно я уже состарилась; невидящим взглядом я смотрела на ограду, на сады Сантареллы[6], или, усевшись в парке виллы Флоридиана на лавочку, глядела на море и на город внизу.

Анджела и Ида появились очень нескоро, все ограничилось телефонными разговорами. Мне позвонила веселая Анджела и сказала, что хочет как можно скорее показать мне новую квартиру в Позиллипо.

— Когда ты приедешь? — спросила она.

— Я не знаю.

— Твой отец сказал, что ты будешь часто у нас бывать.

— Я не могу оставить маму.

— Ты на меня сердишься?

— Нет.

Удостоверившись в том, что я по-прежнему ее люблю, Анджела сменила тон и встревоженным голосом поведала мне несколько секретов, хотя и могла догадаться, что у меня не было ни малейшего желания ее слушать. Она сказала, что мой отец станет и для них чем-то вроде отца, потому что после развода женится на Костанце. Сказала, что Мариано не желает больше видеть не только Костанцу, но и их с сестрой, потому что — крикнул он однажды вечером, а Анджела с Идой услышали — он не сомневается, что их настоящий отец — мой папа. Наконец, Анджела рассказала, что теперь у нее есть жених, но я о нем никому не должна говорить: жених — Тонино, он часто ей звонит, они видятся в Позиллипо, гуляют по Мерджеллине[7], а меньше недели назад признались друг другу в любви.

Хотя мы разговаривали долго, я почти все время молчала. Я не раскрыла рта, даже когда Анджела с иронией прошептала мне, что, поскольку мы, возможно, сестры, я стану Тонино свояченицей. Только когда Ида, находившаяся неподалеку, в отчаянье крикнула мне: “Неправда, что мы сестры, твой отец хороший, но я хочу к своему папе”, я тихо сказала: “Я согласна с Идой, даже если ваша мама и мой папа поженятся, вы останетесь дочками Мариано, а я дочкой Андреа”. То, что мне было неприятно узнать об их отношениях с Тонино, я скрыла. Я только пробормотала:

— Я пошутила, сказав, что нравлюсь Тонино, я ему никогда не нравилась.

— Я знаю, я спросила его об этом прежде чем ответить “да”, и он поклялся, что никогда не испытывал к тебе особой симпатии. Он полюбил меня, как только увидел, он думает обо мне одной.

Потом, словно боль, скрывавшаяся за нашими разговорами, прорвала плотину и выплеснулась, Анджела заплакала, попросила прощения и положила трубку.

Сколько же мы все плакали, я не могла больше видеть слезы! В июне мама отправилась узнать, как у меня дела в лицее, и обнаружила, что я оставлена на второй год. Разумеется, она знала, что с учебой все плохо, однако наказание показалось ей чересчур строгим. Она решила поговорить с учителями, с директором, потащила меня с собой, словно я была доказательством их неправоты. Для нас обеих это обернулось настоящей пыткой. Учителя с трудом меня вспоминали, показывали журналы с плохими оценками, объясняли маме, что я пропустила слишком много занятий. Мама расстроилась, особенно из-за пропусков. Она прошептала: “Где же ты была, чем занималась?” Я сказала: “Ходила на виллу Флоридиана”. “Вашей дочери, — заметил учитель литературы, — неинтересно учиться в классическом лицее. Правда?” — спросил он меня. Я не ответила, мне хотелось крикнуть, что теперь, когда я уже выросла, когда я уже не была маленькой, у меня вообще не было интересов: я не была умной, не испытывала добрых чувств, не была красавицей и даже не вызывала симпатии. Мама — старательно накрасившая глаза, старательно напудрившая щеки, с лицом, напоминавшим надутый парус, — ответила за меня: “Ей интересно, очень интересно, просто в этом году она была несобранной”.

Еще по дороге домой она начала ругать отца: это он виноват, он ушел, он должен был заниматься тобой, помогать, поддерживать. Весь день она не унималась и, не зная, где отыскать виновного мужа, на следующий день отправилась к нему в лицей. Я понятия не имею, что там у них произошло, но вечером мама заявила:

— Мы об этом никому не расскажем.

— О чем?

— Что тебя оставили на второй год.

Я почувствовала еще большее унижение. На самом деле мне хотелось, чтобы все об этом знали: в конце концов, проваленные экзамены были единственным, что выделяло меня среди других. Я надеялась, что мама расскажет об этом коллегам по работе и тем, для кого она правила гранки и переписывала романы, что мой отец — главное, чтобы это сделал отец, — сообщил всем, кто его уважал и любил: Джованна не похожа на мать, она плохо учится, не старается, внешне и внутренне она некрасивая, как ее тетя, наверное, она переедет жить к ней в район бывшей скотобойни, в Промышленную зону.