– Простите, советник, – брезгливо произнес человек с пластырем. – Я все это понимаю, и именно поэтому мне совершенно ясно, что все вокруг нас – это маразм. Последние судороги. Эйфория.

Я встал и приблизился к их столику.

– Разрешите? – спросил я.

Они удивленно воззрились на меня. Я сел.

– Простите меня, пожалуйста, – сказал я. – Я, собственно, турист и здесь у вас недавно, а вы, по-моему, местные и даже имеете какое-то отношение к городскому управлению… Вот я и решился побеспокоить вас. Я все слышу вокруг: меценаты, меценаты… А что это такое, никто толком не знает…

Человек с пластырем снова дернул щекой. Глаза его расширились – он тоже узнал меня.

– Меценаты? – сказал румяный советник приветливо. – Есть, есть такая варварская организация у нас. Очень печально, но есть. (Я кивал и рассматривал пластырь. Мой знакомый уже оправился и с прежним высокомерным видом кушал желе.) По сути дела, это современные вандалы. Мне просто трудно подобрать другое слово. Они скупают на паях ворованные картины, скульптуры, рукописи неопубликованных книг, патенты и уничтожают их. Вы представляете, как это отвратительно? Они находят некое патологическое наслаждение в уничтожении элементов мировой культуры. Собираются большой, хорошо одетой толпой и неторопливо, продуманно, со сладострастием уничтожают…

– Ай-яй-яй-яй! – сказал я, не сводя глаз с пластыря. – А ведь таких надо вешать за ноги.

– Мы их преследуем! – воскликнул румяный советник. – Мы их преследуем по закону. Мы, к сожалению, не можем преследовать артиков и першей, они, собственно, не нарушают никаких писаных законов, но коль скоро речь заходит о меценатах…

– Вы уже кончили, советник? – осведомился человек с пластырем. Меня он игнорировал.

Румяный спохватился.

– Да-да, нам пора идти. Вы нас извините, – сказал он, обращаясь ко мне, – у нас заседание в муниципалитете…

– Бармен! – металлическим голосом позвал человек с пластырем. – Вызовите такси, прошу вас.

– Вы давно в городе? – спросил румяный.

– Второй день, – ответил я.

– И вам… нравится?

– Красивый город.

– М-да, – промямлил румяный.

Мы помолчали. Человек с пластырем нахально вставил в глаз монокль и вытащил сигару.

– Болит? – спросил я сочувственно.

– Что именно? – надменно сказал он.

– Скула, – сказал я. – И еще должна болеть печень.

– У меня никогда ничего не болит, – ответил он, блеснув моноклем.

– Разве вы знакомы? – удивился румяный.

– Немножко, – сказал я. – Мы поспорили об искусстве.

Бармен крикнул, что такси прибыло. Человек с пластырем сейчас же встал.

– Пойдемте, советник, – сказал он.

Румяный растерянно улыбнулся мне и тоже встал. Они пошли к выходу. Я проводил их глазами и направился к стойке.

– Бренди? – спросил бармен.

– Именно, – сказал я. Меня трясло от злости. – Кто эти люди, с которыми я сейчас говорил?

– Плешивый – это советник муниципалитета, культурой занимается. А тот, что с моноклем, – это городской казначей.

– Казначей, – сказал я. – Сволочь он, а не казначей.

– Да ну? – сказал бармен с интересом.

– Вот вам и ну. Буба пришел?

– Нет еще. А казначей, он что?

– Сволочь он, – сказал я. – Ворюга.

Бармен подумал.

– Очень даже может быть, – сказал он. – Вообще-то он барон. Бывший, конечно. Повадки у него и верно сволочные. Жалко, я голосовать не ходил, а то бы против него голосовал… А что он вам сделал?

– Он вам сделал, – сказал я. – А я ему сделал. И еще кое-что сделаю. Вот такое положение.

Бармен, ничего не поняв, кивнул и сказал:

– Повторим?

– Давайте, – сказал я.

Он налил мне бренди и сообщил:

– А вот и Буба пришел.

Я оглянулся и чуть не выронил стакан. Я узнал Бубу.

Он стоял у дверей и озирался с таким видом, будто пытался вспомнить, куда он пришел и для чего пришел. Он был очень не похож на себя, но я его все-таки узнал сразу, потому что мы четыре года просидели рядом в аудиториях Школы, и потом было еще несколько лет, когда мы встречались чуть ли не ежедневно.

– Слушайте, – сказал я бармену. – Его зовут Буба?

– Умгум, – сказал бармен.

– Что же это – кличка?

– Откуда мне знать? Буба и Буба. Его все так зовут.

– Пек! – крикнул я.

Все посмотрели на меня. И он тоже медленно повернул голову и поискал глазами, кто зовет. Но на меня он не обратил внимания. Словно вспомнив что-то, он вдруг судорожными движениями принялся отряхивать воду с плаща, а потом, шаркая каблуками, подковылял к стойке и с трудом взобрался на табурет рядом со мной.

– Как обычно, – сказал он бармену. Голос у него был глухой и сдавленный, словно его держали за горло.

– Вас тут дожидаются, – сказал бармен, ставя перед ним стакан спирта и глубокую тарелку, наполненную сахарным песком.

Он медленно повернул голову, посмотрел на меня и спросил:

– Ну? Чего надо?

Веки у него были воспалены и полуопущены, в уголках глаз скопилась слизь. И дышал он через рот, как будто страдал аденоидами.

– Пек Зенай, – тихо произнес я, – курсант Пек Зенай, вернитесь, пожалуйста, с Земли на небо.

Он все так же слепо смотрел на меня. Потом облизнул губы и сказал:

– Сокурсник, что ли?

Мне стало жутко. Он отвернулся, взял стакан, выцедил спирт и, давясь от отвращения, стал есть сахарный песок большой столовой ложкой. Бармен налил ему второй стакан.

– Пек, – сказал я, – ты что же, дружище, не помнишь меня?

Он снова оглядел меня.

– Да нет… Наверное, видел где-то…

– Видел где-то! – сказал я с отчаянием. – Я – Иван Жилин, неужели ты меня совсем забыл?

Его рука со стаканом едва заметно дрогнула, и этим все кончилось.

– Нет, приятель, – сказал он. – Прошу извинить, конечно, но я вас не помню.

– И «Тахмасиб» не помнишь? И Айову Смита не помнишь?

– Изжога меня сегодня изводит, – сообщил он бармену. – Дайте-ка мне содовой, Кон.

Бармен, с любопытством нас слушавший, налил содовой.

– Дрянной сегодня день, – сказал Буба. – Два автомата отказали, представляете, Кон?

Бармен покачал головой и вздохнул.