— Да, так лучше. Спасибо.

Всегда «спасибо». Спасибо за инвалидное кресло в аэропорту — она никогда в жизни такого не видела. Спасибо за кофе через соломинку. Спасибо за то, что поместила ее в уголке, пока регистрировали наши билеты. Поскольку на руках у меня был ребенок и мне было трудно с ним оформлять документы, я попросила ее: «Послушай, Суад, я положу малыша к тебе, ты только не двигайся…»

У нее был немного испуганный взгляд. Ее ожоги не давали возможности взять малыша на руки. Суад только придвинула руки поближе к ребенку, одеревенев от страха. Она испугалась, когда я доверила ей ребенка. Это было слишком трудно для нее.

— Сиди так. Я сейчас приду.

Мне пришлось попросить ее о помощи, потому что я не могла одновременно толкать инвалидное кресло, держать ребенка, подавать документы на каждой стойке в аэропорту, предъявлять свой паспорт, визы, разрешение на выезд и объясняться по поводу моего странного экипажа.

Это был кошмар! Пассажиры, проходившие рядом с нами, восклицали, как делают все, увидев маленького ребенка: «Ой, какой хорошенький малыш. Ах, какой он милый!» Они даже не смотрели на мать, полностью обезображенную, склонившую голову к этому ребенку. Под больничной рубашкой у нее были бинты — ее очень трудно было одеть, — одна из моих шерстяных кофт и одеяло сверху. Она не могла поднять голову, чтобы сказать спасибо пассажирам, и я знала, в какую панику повергал ее этот малыш, которого они находили таким очаровательным.

Отойдя от нее, чтобы выполнить необходимые формальности, я подумала, что сцена отдает сюрреализмом. Вот она сидит, сожженная, с ребенком на руках. Она пережила ад и ребенок тоже, а люди проходят мимо с улыбками: «Ах, какой хорошенький малыш!»

В момент посадки возникла еще одна проблема: как поднять ее в самолет. Мне уже приходилось поднимать инвалидное кресло по трапу самолета, но здесь я была в настоящем замешательстве. У израильтян существует специальная техника. Они подогнали огромный кран, и Суад оказалась подвешенной в кабинке на стреле этого крана. Кабинка медленно поднялась и подъехала прямо к двери самолета, где ее приняли два человека.

Я забронировала три кресла впереди, чтобы можно было ее положить, и бортпроводницы поставили нам ширму, чтобы отгородиться от любопытных взглядов пассажиров. Маруана поместили в колыбельку авиакомпании. Это был прямой рейс до Лозанны.

Суад не жаловалась. Я помогала ей время от времени менять положение, но ей не удавалось расслабиться до конца. Обезболивающие таблетки не слишком-то помогали. Она была слегка растерянная, полусонная, но доверчивая. Она ждала. Я не могла покормить ее, только давала пить через соломинку. И пеленала ребенка, на которого она избегала смотреть.

Она страдала от такого наплыва сложных проблем. Она не представляла, что такое Швейцария, страна, в которую я ее везла, чтобы вылечить. Она никогда не видела самолета, не видела ни подъемного крана, ни такого количества снующих людей, заполнивших международный аэропорт. Я везла с собой маленькую неграмотную дикарку, которая открывала для себя массу вещей, возможно, ее пугающих. Я также знала, что ее страдания далеко не закончились. Понадобится еще долгое время, чтобы это выживание превратилось в сносную жизнь. Я даже не знаю, возможно, ли будет ее оперировать и пересаживать кожу. А потом настанет сложный процесс привыкания к новому образу жизни, изучение языка и так далее. Когда мы «вывозим» жертву, мы знаем, как говорит Эдмонд Кайзер, что берем ответственность за жизнь.

Голова Суад была рядом с иллюминатором. Не думаю, что она была способна в том состоянии размышлять, что ее ждет. Она надеялась, сама точно не зная на что.

«Ты видишь вот это? Это называется облака».

Она спала. Некоторые пассажиры жаловались на запах, проникавший сквозь шторы, отделявшие их от нее. Прошло два месяца с того дня, как я первый раз пришла в ту ссыльную палату смерти. Каждый сантиметр кожи на ее груди и руках разлагался, превращаясь в обширную гнойную рану. Пассажиры могли зажимать нос и демонстрировать бортпроводнице гримасы отвращения, но мне было все равно. Я везла обожженную женщину и ее ребенка, и когда-нибудь они узнают почему. Они узнают также, что есть и другие, которые уже погибли и которым суждено умереть, и так происходит в каждой стране, где мужчины практикуют убийство ради чести. В Палестине, в Иордании, в Турции, в Иране, в Ираке, в Йемене, в Индии, в Пакистане, в том же Израиле и даже в Европе. Они узнают, что редкие выжившие жертвы вынуждены скрываться всю жизнь, чтобы убийцы не нашли их опять. Потому что им это еще удается. Они узнают, что большинство гуманитарных ассоциаций не берут их на свое попечение, потому что эти женщины — «продукт национальной культуры». А в некоторых странах закон охраняет их убийц. Их случаи не вызывают массовых кампаний сочувствия или протеста, как, например, против голода и войн, в помощь беженцам или во время крупных эпидемий. Я могу это понять и допустить. Каждый играет свою роль в этом печальном мировом устройстве. И опыт, который я только что приобрела, говорит о том, как сложно незаметно внедриться в страну, отслеживать выживших жертв «преступлений во имя чести» и помогать им, подвергая собственную жизнь риску и опасности.

Суад была моей первой такой «спасенной», но работа не окончена. Отвести угрозу смерти — это одно. Заставить жить заново — это совсем другое.

Я лежала в самолете и могла смотреть на его длинное темное личико в белой шапочке. Я потеряла счет времени, мне казалось, что прошло только три недели, а Маруану было уже два месяца. Жаклин сказала мне, что мы прибыли в Женеву 20 декабря.

Я испугалась, когда она положила его ко мне. Мои руки не могли его держать, и я сама была в таком смятении, во мне перемешались стыд и страдание… Я не совсем понимала, что происходит.

Я много спала. Даже не помнила, как самолет приземлился, как меня увезли в госпиталь на машине скорой помощи. Лишь на следующий день я поняла, где нахожусь.

Из всего этого необыкновенного дня в моей памяти остались личико Маруана и облака. Я спрашивала себя, что это за странные белые силуэты за окном самолета, и Жаклин объяснила мне, что мы в небе. Я поняла, что мы летели в Швейцарию, но в ту пору это слово ровным счетом мне ничего не говорило. Я путала Швейцарию с евреями, потому что все, что находилось вне моей деревни, то есть на севере, было вражеской территорией.

У меня тогда не было ни малейшего понятия о мире, о других странах, их названиях. Я даже не знала свою собственную страну. Я росла с сознанием, что есть моя территория и остальной мир. Там враги, говорил мой отец, и они едят свинину!

Значит, я буду жить во вражеской стране, но в полном доверии, потому что «эта дама» со мной.

Люди, окружившие меня в госпитале, не знали мою историю. Жаклин и Эдмонд Кайзер ничего им не рассказали. У меня были обширные ожоги, и это было для них самое главное.

Со следующего же дня меня стали готовить к срочной операции, чтобы я смогла поднимать голову. Плоть была обнажена, я весила тридцать четыре килограмма, это были ожоги и кости, а кожи не было. Каждый раз при виде медсестры с тележкой лекарств я заранее начинала плакать. По правде сказать, мне давали успокоительные, а медсестра обращалась со мной очень нежно. Она срезала мертвую кожу очень осторожно, отделяя ее пинцетом. Она давала мне антибиотики и намазывала мазью. Это совсем не было похоже на кошмар принудительного душа или отрывания бинтов по живому, которому я подвергалась в госпитале в моей стране. И, наконец, им удалось распрямить мне руки, чтобы я могла ими двигать. Поначалу они висели, неподвижные и деревянные, как у куклы.