Протянул руку, схватил меня.

— Ящик! — говорит. — Тащи ящик, мой славный. Тащи то, от чего больнее всего.

Я открыл ящик, он вытащил серебряную спицу с острым кончиком, с шариком на другом конце.

— Кто решится? — говорит.

Не отвечают. Он ни слова про деньги. Продернул ее сквозь щеки, а мы стоим перед ним и смотрим, как металл торчит между зубов, поперек горла, как блестит в последних ярких лучах заходящего солнца.

Когда солнце скрылось, мама запела:

По волнам по вольным,

По вольным, по вольным,

По волнам на лодке

Мой милый плывет…

Мистер Гауэр налил ей вина в стакан.

— Спасибо, — говорит. — А фотоаппарат вы сегодня не взяли, Пол?

Он качнул головой:

— Сегодня — нет.

— Значит, все, что нужно для книги, у вас уже есть?

— Будет и еще, миссис Бернс, когда все это закончится.

— Когда закончится, — тихо проворчал Джозеф, передразнивая южный выговор мистера Гауэра.

— А вам здесь действительно нравится, Пол? — спрашивает мама. Посмотрела ему в глаза. — Или вы нас просто используете?

— Здесь очень красиво, миссис Бернс. Мы очень рады, что приехали сюда.

По волнам по вольным,

По вольным, по вольным…

Макналти молча лежит на песке, свернувшись, отдельно от нас. Стемнело. Луна так и не показалась. Прожектор маяка не вращается. Ничего, только звезды, немыслимое количество звезд, все смотрят вниз — и бесчисленное число их отражений в море. А потом Айлса увидела среди них один огонек — он медленно приближался с востока.

— Глядите, — шепчет; указала рукой, и мы все стали молча провожать его глазами.

— Это спутник, — сказал Дэниел.

Пролетел над нами. Мы выдохнули.

— А что спутник дал Луне? — спрашивает Йэк.

— Не знаю, — чей-то голос.

— Совет, — говорит Йэк. — Он из Страны Советов.

— Пора зажигать костер, — говорит Джозеф. — Не будем дожидаться дня Гая Фокса.

— День Гая Фокса! — сказал Лош и как подскочит, и они с Джозефом и Йэком рванули к костру, и мы увидели, как чиркнули спички, как занялись первые языки.

Макналти с нами не пошел. Мама накрыла его одеялом.

— Благослови, Господи, — шепчет.

Я на минутку сел с ним рядом на корточки.

— Вы в порядке? — говорю.

Он схватил мою руку. Глаза смягчились.

— Да, — говорит, и на миг все его безумие будто исчезло куда-то. Он глянул на меня с нежностью. — Не беспокойся, — говорит. — Я тебя люблю, мой славный.

А потом он закрыл глаза, и я пошел с остальными к кромке воды. Огромный костер скоро загудел. К югу тоже вспыхнули костры, и на рубеже моря и суши образовалась целая цепочка из огней. Жар заставил нас отступить. Джозеф обхватил меня рукой.

— Смотри, Бобби, он сейчас разгорится до небес, — говорит.

И внезапно, скрытно, поцеловал меня.

Мама попросила нас прочитать молитву.

— Даже если вы не веруете, — говорит. — Даже если считаете, что там нет ничего, кроме ничего.

И мы встали на колени, все вместе, возле костра и воды, и голоса наши устремились вверх вместе с пламенем.

— Не дай этому случиться, — повторял я вместе с Айлсой. — Прошу тебя. Прошу.

Я достал из кармана свою молитву и бросил в огонь — она вспыхнула и понеслась ввысь.

А потом мы сидели парами и небольшими группами и почти не говорили; взрослые пили вино и пиво, а я ненадолго уснул, а когда проснулся, увидел, что Дэниел и Айлса сидят вместе со мной рядом. Они говорили про Кент и Кили-Бей, про школы, про матерей и оленят, и как они любят свободу, и как ненавидят, когда им говорят, что и как делать, а я лежал, вслушиваясь в их голоса, и были оба эти голоса такими тихими и сильными, и при этом такими непохожими один на другой. И я знал, что, если только нам удастся преодолеть эти дни и ночи ужаса, впереди нас, наверное, ждут просто захватывающие времена. И вот, лежа там, я приоткрыл глаза, чтобы посмотреть на своих друзей, и вдалеке, во тьме за ними, увидел огнеглотателя: он был один, и он выдувал в пустоту язык пламени. Никто этого не видел. Взрослые смотрели на огонь и на море. Я подполз к Дэниелу и Айлсе.

— Смотрите! — шепчу.

Они обернулись, и мы тихонько отползли от огня в темноту и сели там все вместе, сидим и смотрим, как прекрасен Макналти — лицо сияет прямо как пламя, а когда он проглатывает огонь, и не скажешь, где кончается пламя и начинается человек. И он, похоже, тоже нас увидел и признал детей, которые его отыскали и привели сюда, которые пытались помочь ему и его полюбить, ибо он шире раскинул факелы, будто бы в приветствии, а потом снова выдохнул огонь; выдохнул снова, а потом вдохнул.

Если. Если бы Кеннеди или Хрущев отдали в ту ночь приказ пустить ракеты… Если бы какой-нибудь генерал в каком-нибудь подземном бункере, или командир какой-нибудь подводной лодки на самом дне моря, или летчик в каком-нибудь самолете потерял рассудок от напряжения и сам, по своей воле, нажал на кнопку… Если бы забарахлил какой-нибудь примитивный компьютер… если бы корабли, следовавшие на Кубу, так бы и шли на Кубу… Если… если… я бы тогда не сидел здесь, рядом со старой лампой из Лурда, и не писал эту историю. И не осталось бы повести о том, что произошло в Кили-Бей осенью 1962 года. Может, и вовсе бы ничего не осталось, никакого мира, лишь обугленный, изуродованный комок отравленной земли, отравленного воздуха и отравленной воды, и он продолжал бы вращаться в пустоте и тьме космоса. Конец истории. Конец всех историй. Ни меня, ни вас — никого. Но никто не нажал на кнопку. Корабли повернули вспять. Мы сделали шаг назад от ворот ада.

Люди по всему миру вели себя так же, как и мы в нашем маленьком захолустном Кили-Бей. Мы дрожали, трепетали, тряслись от ужаса. Мы кричали: «Нет!» В каких-то местах начались беспорядки, мародерство. Даже неподалеку от нас, в Ньюкасле, были стычки на улицах. В Блайте какие-то подростки подпалили газетный киоск. Но большинство, как и мы, в Кили-Бей, держались вместе, делились едой, старались любить друг друга. Даже те из нас, кто ни во что не верил, возносили молитвы. Мы зажгли костер. Мы перебрасывались шутками, видели сны, плакали, забирались в прошлое и пытались заглянуть в будущее. И все это время на нас смотрели равнодушные звезды, напоминая, какие мы крошечные, какие ничтожные — возможно, мы и вовсе никому не нужны.

И в самом сердце этой последней ночи Макналти выступал бесплатно, не для зрителей. Он не требовал, чтобы на него смотрели, не требовал, чтобы ему платили. Он выдохнул пламя в небо, а потом совершил смертельный поступок: вдохнул его обратно.