время задержало одну в развитии и тем вызвало флуктуацию идей, исказившую зеркальный принцип. Скелетную спираль повредили осколки моды и теологии, выгнув тонкую иглу из симметрии с сестрой. Тонкий серебряный мост соединял башни у вершин и выделял тонкую разницу между ними: на одной были часы, на другой – колокол. Каждый месяц с головокружительных высот этого тонкого перехода трубач приветствовал луну. Церемонию «панг луна» – одну из многих в ведении декана Кассия Тульпа, – импортировали вместе с камнями, замыслом и значением великого храма.

(Также многие туземцы верили, что захватчики завезли и внезапные перемены погоды. Неоспоримая правда, что зимою ночи пронизывал новый холод. Впервые иней увидели после того, как закончили шпили, и совсем другие облака теперь рыскали над их шипами и пытались проглотить луну. Но в самом Ворре ничего и никогда не менялось; он томился в жаре и игнорировал всякие слухи о льде.)

Декан стоял в свистящей круглой комнате с бледным музыкантом и одним из младших старост. Все пыхтели. После подъема по вечно винтящимся лестницам они хрипели острыми облачками посеребренного воздуха в холодном зале, находящемся в шестидесяти метрах над землей. Они стали подобны многим арктическим пожирателям огня: ни у кого не осталось сил на разговоры – и тем более пустыми были их паровые плюмажи речи. Им кружило голову от тошнотворной слабости, пока они отчаянно старались не думать о пространстве под ногами. Неопытный староста уже открыл сводчатую дверь на обледенелый мосток, дрожавший и певший с ветром. Музыкант стал того же цвета, что и платформа, на которой он выступит завтра.

Первым заговорил Тульп.

– Это совершенно безопасно, – сказал он. – Погода весьма необычна, никогда не видел ничего подобного, – прямо как в Старой стране. В таких условиях будет лучше слышно вашу музыку, она прозвучит надо всем городом.

Никто не двигался и не желал думать о завтрашнем дне, и все давно забыли Старую страну. Их мысли были о трении подошв, прочности полов и крошечной толике личной гравитации, позволявшей противостоять ветру. Они с истовым усердием цеплялись за перила, стены – что угодно, лишь бы твердой натуры.

Над полом появилась яркая голова Гертруды и напугала их своей легкостью.

– Вот ключи и лунное кольцо, отец, – она взобралась в комнату, пахнув волной возбуждения, от которой мужчины сжали свои опоры еще крепче. Вручив древний бархатный мешок отцу, она повернулась в ответ на порыв ветра из открытой двери и с целеустремленной радостью вышла на мост. Внутри у мужчин все сжалось, их хребты и животы скользнули за край и рухнули вместе с падающей в воображении девушкой навстречу твердой булыжной земле. Она же смеялась, когда ветер хватал ее за мех воротника и волосы в очередном ревнивом подражании огню.

– Я почти вижу другой конец Ворра! – крикнула она. – Вы только посмотрите на людей – как муравьи!

Ее туфли зазвенели по тонкому металлу, когда она притопнула ногой от возбуждения. За серебряный поручень она держалась только одной рукой; второй махала в бездну. Никто не вышел к ней, никто не посмел глянуть вниз. Завести ее обратно в башню стоило усилий.

В то время ей было четырнадцать, и она умоляла поручить ей ежегодную организацию призыва луны. После десяти дней беспрестанных упрашиваний вперемежку с молчаливой уверенной надменностью декан сдался, и ее вознаградили должностью: первая женщина, и самая молодая в истории.

Теперь, столько лет спустя, она снова стояла на мосту и оглядывала город. Внизу кувыркались стаи птиц, их истошные крики подхватывал поднимающийся из труб дым. Еще ниже в грязи корчился норный лабиринт торговли. Она посмотрела на дом номер четыре по Кюлер-Бруннен, озаренный косыми лучами дневного солнца; на его дворы и сад странной формы; на затворенные окна и на то, что, как она знала, было внутри. Она представила его – как блоху или крупицу пыли, твердую и бессмысленную, инкрустированную в верхних комнатах. Думала, каким крошечным отсюда покажется глаз Измаила. Глядя на улицы, которые он не увидит никогда, она передернулась от его растущей потребности пройтись по ним. Ее поле зрения пересек ворон, закружив над крышей, где спал или ходил он. Ворон приземлился и взглянул в сад. Она ухмыльнулась от их телескопного сравнения, затем представила, как сверху на ее жалкий пригорок взирает Бог. Эта фантазия ей не угодила, и Гертруда переключилась на более практические материи, решив прийти тем вечером на ужин к родителям. У нее еще остались вопросы о старом доме.

В этот момент пришли в движение стержни под мостом, соединявшие часы с колоколом. Она почувствовала сдвиг их ожидания за секунды перед тем, как механизм подчинился заводу. Рванулся вес, и шестеренки вгрызлись в отведенное время. Ей пора.

Она повернулась к двери и чуть сдвинулась, когда что-то у далеких крыш зацепило глаз: что-то внизу, почти невидимое. Оно щекотало мысленный взор и ввело новое измерение в то, что, как ей казалось, она знает как свои пять пальцев. Гертруда вернулась, высматривая ворона. Вот: башня. Съеженный восьмиугольный дымоход, растущий из угла крыши дома номер четыре по Кюлер-Бруннен. В узорной сложности коньков пряталась плиточная башенка, и на ее кромке сидел ворон, со скользнувшей за край тенью. Очередной секрет дома, который она уже начала считать своим.

Гертруда слетела по винтовой лестнице в гулкий неф, где грохочущий орган состязался с заходящим солнцем, уже разжигавшим огромные витражи с западной стороны. Она знала, что если поторопится, то застанет Муттера до того, как тот уйдет домой на ночь.

Он уже вставил тихий торопливый ключ в замок, когда набросилась она.

– Зигмунд! Идем со мной.

Она вошла в ворота сада и спешно обогнула дом, глядя на крышу. Муттер следовал за ней, со слишком тяжелой от усталости головой, чтобы таращиться в небо.

– Вот! Вот! – она показала вверх. Ей пришлось почти усесться в кустарнике под высокой стеной в дальнем конце сада. Только под таким острым углом было видно башенку, защищенную ломаной перспективой взаимосвязанных крыш. Она показала вновь. – Вот! Что там? Смотри же, смотри!

Он притопал к ней, хмуро согнулся и уставился наверх.

– Вот, вот! Что это?

Недолго прищуриваясь и сдвигаясь, пока она бешено тыкала в воздух, ответил:

– Это ворон, мэм.

В доме они поднялись по главной лестнице. Она стала очень молчаливой и увлеченной; Муттер – жестким, формальным и отстраненным. Он привык к ее приказам, перепадам настроений и надменной самоуверенности. Он стал их ожидать. Но еще никто не говорил с ним так, как сейчас заговорила она. Будь это мужчина, он бы выбил из него