Трудность заключалась в ее доброте. Она могла описать сексуальные детали и затейливые грешки, которые изощряли избранных для встречи с Французом. Она могла прояснить ожидаемые от них манеру поведения и уровень жестокости. Но не могла выразить им мгновенную разлуку с человечностью после того, как все будет кончено. Внезапность изгнания, ускоренную абсолютным отвращением к их существованию. От этой части ритуала она скрывалась сама – закрывала все двери в своих комнатах, предоставляла шоферу распоряжаться унизительной процедурой, что, как она подозревала, было ему в радость. Шарлотта не испытывала иллюзий, будто эти действия оскорбят использованную мразь улиц; более того, многие были вне себя от восторга, когда сбегали из липнущих страстей эстетской постели, упиваясь допьяна с пачкой банкнот, ухмыляющихся в карманах. Она испытывала к ним жалость, но по-настоящему ее огорчала развращенность Француза.

Он был не просто испорченным баловнем, проматывавшим состояние семьи на свои капризы; она знала многих таких. Он владел чем-то еще – или оно владело им: изувеченной душой, что еще могла бы расцвести в гений, позволь он прорасти рваным ошметкам радости. Она это видела и знала, что подобное ближе к его стремлениям, чем измождение сердца и отравление тела. Она знала, что в тех, у кого всего в изобилии, всегда существует разрыв, пропасть, которую ничем не заполнить. Задолго до встречи с Французом, до того, как его мать даже подумала предложить ей стать спутницей ее любимого сына, Шарлотта изведала голод и многие его проявленья. Бесплодный каток эмоций, подгоняемый и удавленный автоканнибализмом совести. Унижение от животного поведения, впадение в жестокость утраченной приязни. Она приняла предложение из доброты и потребности подарить возможность перемен. Они думали, ей нужны деньги и социальная позиция получше, – возможно, что так. Тем не менее сделка оказалась хорошей. Сыну досталась компаньонка, которой он учился доверять, которая отбрасывала блик красоты на все его деяния. Он мог с гордостью носить ее в парижском обществе – а она ничего не ожидала и не требовала взамен. Мать могла доверить сына умному и элегантному созданию, которое удержит его хотя бы в одной колее, считавшейся в приличном обществе респектабельной и нормальной; более того, мать заполучит молодую девушку, но не пострадает от махинаций и желчности невестки.

Но то были злонамеренные и трагические фантазии; мать знала, что аппетиты сына требуют противоположного. Предыдущие попытки пробудить в нем маскулинность кончились прискорбными катастрофами. На двадцатый день рождения она предоставила ему миловидную любовницу, но бедняжку сводили с ума от скуки бесконечные вялые чтения нескончаемо долгих стихов ее предполагаемым любовником. Столь чудовищным было оскорбление, что она потребовала у пожилой женщины сто тысяч франков компенсации – возмещение слухового и временно́го ущерба. А Шарлотта? Она какое-то время могла не спорить и притворяться. В ее жизни не было потребности в браке – по крайней мере пока. Вот так и вышло, что два незнакомца стали свидетелями общей жизни.

Но Француз по-прежнему не шел. Шарлотта справилась о времени, чахнущем в легком деревянном футляре напольных часов на другой стороне ее номера в колониальном стиле. Думала позвать шофера, но не вынесла бы его одноцветного безразличия. Ужин был в семь, и после придирок Француза к меню она страшилась реакции повара на задержку. Подошла к окну, толкнула звенящее стекло и вышла на балкон. Это был единственный отель в Эссенвальде, чей уровень удовлетворял привередливым требованиям Француза. Балкон тянулся вокруг всего здания. Она двинулась по прямоугольному периметру. Вглядевшись в толпу внизу и прикрывая глаза длинной изящной ладонью, всмотрелась вдаль.

Там виднелась черная тень Ворра, запечатавшая город с севера. Шарлотта искала Француза в лицах и походках оживленных улиц, но не могла отыскать в постоянных сдвигах и суете. Вдруг она осознала, что один человек в толпе стоит и смотрит на нее. Он был высок и неподвижен, лицо закрывала туго затянутая гутра из черного шелка. Она чувствовала его взгляд даже на расстоянии нескольких сотен метров. Холодок ковырнул ее оптические нервы костяным гвоздем, в глазах померкло от напряжения, и она схватилась за скрипящую дверь. Позади, на площадке перед номером, раздался стук. Приближающиеся шаги, незнакомые и тяжеловесные, увели ее от улицы и незнакомца в комнату, когда она взяла себя в руки и приготовилась к гостям. Никто не постучал, но латунная ручка медленно повернулась, и внутрь тихо вошел Француз. Она так обрадовалась ему, что не сразу заметила странность его поведения.

Шарлотта приветствовала Француза лаской и теплом. Он нежно улыбнулся и коснулся ее руки. Неслыханно. Ее взяли тревога, оторопь и онемение. Из него словно вышел весь воздух, когда он сел в одно из огромных марокканских кресел и сказал, уже закрыв глаза:

– Шарлотта, дорогая моя, я самую малость устал.

Они находились в двенадцати годах от другого отеля; отсюда туда пролегала дорога упадка и зависимости. Палермо ждал – с позолоченным и мраморным в барочной печали окончанием. Но этот вечер был отдан роскошному покою. В номере трепетал аромат жасмина, проскользнув через кованое железо балкона. В сумерках подкрадывающимися затмениями трепетали мотыльки, ускоряли свой хор лягушки и цикады. В комнатах установился покой. Француз уснул в том же кресле, на которое рухнул. Шарлотта убедилась, что он здоров, затем разула его, снесла в прихожую шляпу и трость. Последняя казалась на удивление невесомой – Шарлотта же излишне напрягла мышцы, а потому удостоилась иллюзии левитации, отчего даже рассмеялась.

Француз проспал три часа кряду, прежде чем медленно проснуться, скрипя в коже и моргая в комнате, где она зажигала лампы. В его глазах была прежде не виданная мягкость. Она увидела ребенка в мужчине, удивление и удовлетворение там, где раньше скреблись цинизм и алчность. Этого человека она всегда знала, но почти не встречала.

– Сядь рядом со мной, – сказал он. – Я хочу рассказать тебе о своем черном друге и его видении леса.

Они проговорили долго, прерывая беседу только на то, чтобы принести вино и перенести ужин. Он рассказал о новом друге, о его доброте и его уроках, о часовне, святых и живом Адаме где-то в сердце дикого леса. Он хотел, чтобы она познакомилась с его Черным принцем и причастилась этим сказкам о вере и чуде. Тихо, ни с того ни с сего, он спросил:

– Серебряное распятьице, что ты порой носишь; великую ли сентиментальную ценность оно для тебя имеет?

Шарлотта слегка смешалась, так что он продолжил:

– Дело просто в том, что я хочу сделать своему Принцу подарок; могу ли я его у тебя приобрести?

– Оно не