— Так в чем же, по-вашему, цель искусства? Если никто её не знает! — вдруг перебил Меркулов. — Если то, о чем говорите вы, — не цель.

— Знают. Во всяком случае, тот же Толстой давал чёткое определение: «Цель искусства одна — заражать людей чувством, которое испытал художник при создании произведения».

— Так это и происходит сплошь и рядом! — воскликнул собеседник. — Нo тогда получается, что художник, испытывая ненависть к чему-либо и создавая творение, заразит таким чувством и людей к тому же объекту. Это же зло — оно лежит в корне ненависти! А по вашему определению — искусство.

— Заразит не каждого — только родственную душу. И потом, есть ещё одно условие.

— Ладно, — хозяин кабинета махнул рукой. — Не так уж и много тех, кто творит ненавидя.

— Сколько угодно. Ревниво к собственной славе, успеху, деньгам. Масса симфоний, фильмов, постановок. Разве такой тип художника сегодня не основной? И раз уж тронули Толстого, так он прямо говорит — как только искусство стало профессией, то отчасти уничтожилось главное и драгоценнейшее его свойство — искренность. Искусство будущего непрофессионально. Нет ничего более губительного для художника, чем зарабатывать творчеством. И жёстко категоричен: «Искусство будущего изгонит торговцев из своего храма!»

Режиссер с раздражением глянул на Сергея.

— А на что им жить-то? Жрать-то им что? — вдруг не выдержал он. Не скрывая, что разговор становится ему неприятен.

— Неужели серьёзно не понимаете? — гость сокрушённо развел руками.

Они замолчали. Необходимость взять себя в руки почувствовали оба. Наконец Сергей вздохнул и тихо начал:

— Приняв Дали и восторгаясь Пикассо, который недалеко ушёл со своими уродами от Босха, нельзя понять Флерову или «Братьев Карамазовых». Душа не умеет совмещать подобное. «Пикассо — искажение натуры, ужасное искажение натуры», — восторгается уже директор музея имени Пушкина. Так и хочется спросить: «Не кажется ли вам, что Пикассо и преступление, за которое человек изгнан из рая, идут рука об руку и такое искусство калечит души?» Всё бы ничего, но она женщина! Представляете, как глубоко сидят клише в профессиональных искусствоведах! Как и сейчас «плохое» легко объявить великим.

— Так вспомните о первородном «повреждении» человеческой натуры. Ну, после изгнания. Из рая. Он и видит его у других, что ж удивительного, — поднял брови Меркулов.

— Увы, приобретённое, приобретённое повреждение…

— Пусть так, — досада чувствовалась в голосе собеседника. — Видит ведь!

— Возможно. Но не у себя. В «искупление» картины превратились бы только при двух словах под ними.

— Каких?

— «Это я». «Снова я». «Тоже я». Исполинская сила в них, но слов нет. Нигде. И почти ни у кого… Не состоялось превращение зла в смирение и любовь.

— А как же Толстой?

— К сожалению…

— Вот так да! А почему — почти?

— Звезды зажигались. К примеру, Гоголь и не подозревал, что лучшее своё творение создал в виде писем, где в каждой строчке написано: это я.

— «Выбранные места из переписки с друзьями»?

— Не читал этой работы. У меня свои выбранные местаиз его писем.

— Ну и пусть, вам-то что? — устав и оттого, как показалось Сергею, не до конца понимая сказанное, проворчал хозяин кабинета.

— Подмена. А я против, чтоб из предмета изучения такие вещи, как картины Пикассо, превращали в предметы поклонения и объявляли знакомство с ними необходимым для моих детей.

— Вот как?

— И хотя они печатают всяких там «Прыгучих зомби», «Трёх мутантов и двух уродов» невероятными тиражами, да и любовные романы финалисток всех мыслимых премий, опорными фразами которых являются «сквозь его джинсы я чувствовала убойный каменный штырь», я благодарен им. Начинаешь уважать себя, называть трудом всё написанное тобой. И пусть пена та очень стойкая, а горе-критики называют их «писателями от бога», Вампиловы и Шукшины, Сохиевы и Володины, Фокины и Анны Яблонские, как и «Creedence» с «дождём» вместе с Чайковскими, в искусстве по-прежнему есть. Каждый со своим «дождём». И будут падать и возрождаться. Снова падать и снова приходить к нам. Ничего не поделать — доброта.

Сергей развёл руками.

— Да, похотливое нынче жюри. — Меркулов опёрся подбородком на руку. Было видно, что его настроение изменилось. — Так говорите, «Дождём»? Я знаю, он идёт всю мою жизнь. По кругу. И невозможно остановить…

— Тоже нравится?

— Угу.

Гость тепло посмотрел на собеседника и тихо повторил:

— Будут приходить к нам… И приходят. С добротой. Несмотря на алчность издателей и угодливость тельцу постановщиков с продюсерами. — Голос был чуть слышен. — Но они сегодня слабо видны за ядовитым туманом. И есть причина на то… А ещё… есть такие, как вы, — добавил он, участливо глядя на хозяина кабинета.

— Вот о чём… — уже спокойно и как-то миролюбиво, словно соглашаясь, произнёс тот. — Послушайте, раз уж вы упомянули Толстого… так вообще был оригинал. Ведь и Шекспира не любил. Да и остальных великих не жаловал. — Эти слова подействовали на Сергея словно эликсир, и он, воспрянув духом от тяжёлого, как ему показалось, начала разговора, почти выпалил:

— Так понятно! Ведь зритель не знает, что самые известные драмы Шекспира лишь «ухудшенный, ужасающе искорёженный» вариант уже написанных до него драм, новелл и хроник — тоже Лев Николаевич. Это известно так же, как и то, что Ньютон не автор закона всемирного тяготения, а лишь получатель письма с сообщением об открытии. Но гением объявлен не отправитель!

— Я знаю, — к удивлению, равнодушно ответил собеседник. — Ну, ну, валяйте дальше.

— Уже написанных, — сделав вид, что не заметил тона, повторил Сергей. — Порой даже повторяющих название произведения, данное ему предыдущим автором. Например, «Король Лир». А ведь пьеса признана лучшим шекспировским творением.

— Думаю, не сногсшибательная новость. — Меркулов снова раскурил сигарету. — К примеру, народу до сих пор не говорят, что в программе декабристов, автором которой был Пестель, второй параграф начинался словами: «Разделение членов общества на повелевающих и повинующихся». А почему? Сколько ж фильмов и книг нужно будет положить «на полку». А ведь именно Пестель страстно желал смерти не только самодержцу, но и его детям. Да родился рановато. Что же касается Толстого… а вдруг он ошибался? Или не допускаете? — Режиссёр хитро, с прищуром глянул на Сергея.

— В чём? Что это копии? Так не тайна. А если вы имеете в виду «ужасающую искорёженность», то есть оценку самого произведения, как же тогда «Война и мир»? Нельзя, не ошибаясь, рождать такую вещь, будучи совершенно беспомощным в оценке другой. Любой, подчеркиваю. Так что все основания доверять Толстому налицо. Его рассуждения прямо согласуются с мыслями всякого разумного человека. Например, Драйвена Доусона, да и других. Просто многие боятся. Боятся озвучить правду о лжи, которую чувствуют и видят. А он, великий, может себе позволить.