— Не допускаете предвзятого отношения? — собеседник явно не торопился соглашаться.

— Исключено. «Общаться с Толстым было тяжело. Тяжело, потому что, разговаривая с ним, невозможно было лгать». Это сказал Чайковский. Что касается «отношения», оно было вполне обосновано, точнее основано на его убеждённости, чтотакое искусство. Так и работа называется. Сто пятьдесят страниц. Вполне докторская, по нашим меркам. А ещё «О Шекспире и о драме». Там он вообще начинает со слов, что-де, берясь за статью в семьдесят пять лет, решил для проверки своего отношения перечитать всего Шекспира, чтобы исключить возможную ошибку от впечатлений в молодом возрасте. Как видите, подошёл крайне серьёзно.

— Значит, все творения делите?

— Да. Но не на «высокие», доступные пониманию лишь избранных, и «обычные», а на обман и произведения, прикосновение к которым дарит человеку способность откликаться на отчаяние других. Недосягаемая высота таких творений недоступна «избранным». Зато они и есть великий «множитель» любви на земле.

— А другие, как следует из ваших рассуждений, являются делителем?

— Сарказм здесь неуместен. Скажу, даже опасен. Что касается других, они инфицируют человека иным.

— Полагаю, ненавистью?

— Не только. Удовольствием, восторгом, эпатажностью, да и просто красотой.

— Красотой?

— Красиво то, что нам нравится и доставляет удовольствие.

— Что ж плохого?

— Плохо только одно. Мы привыкаем его получать. Нас приучают. Догадываетесь, кто? Все, кого встречал я, считают искусством хорошо отредактированную книгу! Стиль и красоту слога ставят превыше всего! Представляете, куда свалилось человечество? Но есть места, куда всё больше и больше людей приходят постоянно. Стоят в очереди ночами. Но удовольствия там нет… И красота совсем иная. А они упрямо идут и идут. — Сергей вздохнул, словно вспоминая что-то. — Но не это сейчас важно, — и тут же спохватился, боясь потерять мысль, — после таких даров от «искусства» мы хотим только его, и как можно больше. Жажда удовольствия становится целью жизни. Её открыто провозглашают! Разве не знакомо? А удовольствие от хорошего спектакля? Кажется, недвусмысленно. Вы уйдете каким угодно — смеющимся, весёлым, огорчённым… Но не лучше. Не задумаетесь, ради чего живёте. А вот после Моцарта — таким же внешне, но уже другим. Так где вы, Моцарты подмостков? Для чего люди идут туда? «Конечно, восхититься игрой!» — скажут одни. «На новое видение темы», — добавят другие. «Разве просто отдохнуть не естественно?» — удивятся третьи. И будут правы. Так ведь и на Моцарта за тем же!.. Но земля и небо не сходятся. Притягивающих небеса наград нет. А у власти таких орденов. Только на шею. И вот инфицирование удовольствием состоялось. Как от фуагры или абсента. А потом и от бесовщины тяжёлой музыки. Дьявольский замысел осуществлён! Вот что «дарят» они моим детям от злобы, что потеряли своих.

Сергей некоторое время сидел, снова опустив голову. И через минуту, так и не глядя на Меркулова, произнес:

— Замечу, казаться добрым художник научился. Ещё как! Ныне в моде революция эроса. Это, конечно, пройдёт, потому как уже было. Революция, где передачу духа марает страсть. А любовь — проповедь эроса. Но слово это… «любовь» в устах зовущих… непременно! В силках самой удивительной со времен потопа ловушки бьются от боли и наслаждения соколята в Сокольниках. И художник добр, без сомнения… А передает не то. Нега тела — нож для души. Рано или поздно анестезия проходит, а рубцы остаются. Ибо любовь на какой-то дюйм шагает впереди страсти. И никогда наоборот, как думают перепившие Фрейда. — Он вдруг усмехнулся. — А горячим головам, убеждённым в противном, советую добавлять: «По моему мнению». Знаете, в чувство приводит. Некоторые даже начинают понимать, что это лишь частное мнение. Если не своё, так чьё-то. Пусть даже объявленное единственно правильным! И человек начинает думать… От вас же он уходит, уходит и уходит пустым, в крайнем случае веселым. Второе пройдёт, как и нега для тела, как обман, а первое точно на вашей совести. Так что реквием!

— Но, но! Ведь это тоже лишь ваше мнение. И потом, человек бежит от негатива! И я против криминализации удовольствия! — Режиссер покачал указательным пальцем, явно не собираясь соглашаться.

— И я против. Но к добру оно не имеет никакого отношения. А бежит не туда — где крики громче! Да дым послаще. К удовольствию липнет определение другое — удовлетворение. Оно и желания связаны крепче морских канатов! А желания-то наши просты, ох, просты. Заметьте, скажи вы «удовлетворение от картины», вас поправят — «удовольствие». — Сергей неожиданно поморщился и погладил затылок. — А помните, — неожиданно воскликнул он, протягивая руку к Меркулову, — Нобелевскую лекцию Солженицына, которую так и не дали ему прочесть в семьдесят втором в Москве? Кстати, на Пасху. Чью заботу чувствуете?

— Простое совпадение.

— Думаю, не простое. Доказательство у вас на столе.

— Книга? Хм, — усмехнулся Меркулов, — и за что же его «темные»?

Не замечая реакции, Сергей продолжал:

— «Не будем попирать права художника выражать исключительно собственные переживания, пренебрегая тем, что делается в остальном мире» — его слова.

— Я вам об этом и толкую, — хозяин кабинета среагировал спокойно, — кто ж поспорит?

— Он же. Ведь дальше следует приговор: «Допустим, художник никому ничего не должен, но больно видеть, как может он, уходя в своесозданные миры или в пространства субъективных капризов — помните, соколят, — отдавать реальный мир в руки людей корыстных, ничтожных, а то и безумных».

— Хотите сказать, мои работы — лишь своесозданные миры? Или мои руки, — режиссёр вновь саркастически посмотрел на Сергея, — руки безумца?

Реакции не было.

Меркулов провёл ладонью по подбородку, о чём-то задумавшись. Неожиданно он оживился:

— Кстати, в упомянутой лекции, что собирался прочесть ваш Александр Исаевич, слова Достоевского «Мир спасет красота» названы не обмолвкой, а пророчеством. Я их запомнил на всю жизнь, и, думаю, не только я. Более того, утверждал, что поросли красоты пробьются и выполнят работу за всех трёх…

— За кого? — Гость явно не понял до конца сказанное.

— За истину и добро.

— Мудрёно. Да и мало ли что покажется, когда получаешь мировое признание. Особенно если так хотел. Можно сказать, после этого новую цель в жизни надо придумывать. Ох, как сложно. Обычно все банально — выбирают борьбу. Только каждый раз не с теми, но всегда отчаянную. Дорожка прямоезжая — в революцию. Цвета подберут за океаном. Глядишь, и новым вождём станешь. Если успеешь по возрасту. Известная метаморфоза — из размышлений интеллигента до злобного революционера. Хотите примеры?

— Не надо.

— А то полно. От французской революции до далекого будущего.

— А вам и оно известно?

— Вам тоже. Стоит только подумать. Кстати, Солженицын так и говорил: «Не отнекиваться безоружностью, не отдаваться беспечной жизни — но выйти на бой». Понимать назначение художника и попасть в капкан! У Кондолизы Райс этот лозунг висел в кабинете. Почти «Кто не с нами, тот против нас». А против — полмира. Следующий шаг — именная пуля. Этой половине. Узнаёте революционных барышень семнадцатого? У них тоже в мыслях не было лагерей. А наших Болотных? Чудовище неуправляемо. Стоит только призвать к удовольствию! Пусть даже в радости свободы, которой на самом деле нет. Лишь опьянение. И пообещать тем, кому удовольствие «Лазурного берега» не досталось. Воткнуть нож в спину. Ну, а похмелье — слишком знакомое русским чувство.