Так как не последовало никакого объяснения, Люси оставила этот предмет как слишком сложный для девушки и повела Сесиля дальше в лес, время от времени останавливаясь возле какой-нибудь особенно красивой или хорошо знакомой группы деревьев. Она знала лес между Уинди-Корнер и Саммер-стрит с тех пор, когда ей позволили ходить одной. Когда Фредди был еще румяным малышом, она с ним здесь играла, якобы теряя и вновь находя его среди деревьев. И хотя Люси уже побывала и в Италии, лес не потерял для нее своего очарования.

Наконец они вышли на небольшую прогалину между соснами — еще один островок альпийских лугов с небольшим прудиком посередине.

— Святое озеро! — воскликнула Люси.

— Почему ты его так зовешь? — спросил Сесиль.

— Уже и не помню. Наверное, это из какой-нибудь книги. Сейчас это просто лужица, но видишь ручей, который протекает через нее? Во время дождей здесь очень много воды, которая не может сразу уйти, а потому этот пруд становится большим и очень красивым. А потом, здесь купался Фредди. Ему очень нравится этот пруд.

— А тебе? — Он уточнил: — Тебе этот пруд нравится?

Люси мечтательно ответила:

— Я здесь тоже купалась. Пока меня не раскрыли. Скандал был!

В иное время Сесиль был бы шокирован, ибо была в нем изрядная доля строгой чопорности, если не ханжества. Но сейчас, когда они оказались в лесу, на свежем воздухе, он наслаждался ее достойной восхищения простотой и наивностью. Он смотрел на Люси, стоящую на краю лесного пруда. В своем изящном наряде она напоминала ему некий чудесный цветок, который не имеет собственных листьев, но поднимается прямо из лесной зелени.

— Кто тебя раскрыл?

— Шарлотта, — ответила Люси. — Она останавливалась у нас в доме. Шарлотта…

— Бедная девочка!

Она серьезно посмотрела на него. Некий план, которого он до этого избегал, обретал реальность.

— Люси, — проговорил он.

— Да, — отозвалась она. — Нам пора идти.

— Люси, я хочу попросить о том, о чем никогда еще не просил.

Его серьезный тон заставил ее шагнуть к нему — открыто и прямо.

— О чем, Сесиль?

— Ни разу, даже в тот день, когда ты согласилась выйти за меня, тогда, на террасе…

Он вдруг застеснялся и принялся оглядываться — не смотрит ли кто на них. Его смелость улетучилась.

— Да? — ждала Люси.

— До сих пор я ни разу не поцеловал тебя.

Люси покраснела, словно он сказал или сделал нечто неловкое.

— Да, ни разу, — вымолвила она.

— Я прошу… могу я это сделать сейчас?

— Конечно, можешь, Сесиль. Ты и раньше мог. Я не стану сердиться, ты же знаешь.

В этот великий момент он не чувствовал ничего, кроме абсурдности ситуации. Ее ответ был неопределенным. Она совершенно по-деловому приподняла вуаль. Когда Сесиль подошел к ней, то вдруг почувствовал желание отпрянуть. Когда же он прикоснулся к Люси, его золотое пенсне на цепочке упало и, повиснув между ними, согнулось.

Таковы были объятья. Он понял, взглянув правде в глаза, что потерпел поражение. Страсть должна быть уверена в своей непреодолимости. Она обязана забыть и вежливость, и рассудочность, и прочие проклятия цивилизации. Кроме того, она не должна отступать, когда ясен путь и искренни намерения. Почему Сесиль не смог поступить так, как поступил бы на его месте любой рабочий, или моряк, или даже какой-нибудь клерк? Он мельком вспомнил произошедшее. Люси, подобная цветку, стояла над водой; он подошел к ней и обнял, она подчинилась ему, хоть и с укором в глазах. А он ждал, что она будет смотреть на него с благоговением. Он был уверен, что женщины обязаны благоговеть перед мужчинами, отдавая дань их мужественности.

Они покинули пруд в молчании. Он ждал, что Люси скажет нечто, что обнажит ее самые сокровенные мысли. Наконец она заговорила с серьезностью, соответствующей моменту:

— Его звали Эмерсон, а не Харрис.

— Кого?

— Того пожилого человека.

— Какого пожилого человека?

— Того, о котором я тебе рассказывала. С кем был так недобр мистер Игер.

Сесиль так и не понял, что это был самый интимный разговор из тех, что Люси когда-нибудь вела с ним.

Общество, от которого Сесиль собирался спасать Люси, было, вероятно, не самым изысканным в Англии, но оно было более изысканным, чем тот общественный слой, откуда вышли предки девушки. Ее отец, удачливый и ловкий стряпчий, построил Уинди-Корнер с целью перепродажи в то время, когда район только начал развиваться, но, влюбившись в свое творение, стал жить здесь сам. Вскоре после его женитьбы социальная атмосфера округи стала изменяться. На краю южного склона возводились другие дома; дома появились среди сосен, а также на северном склоне, возле выхода меловых отложений.

Своими размерами Уинди-Корнер уступал большинству этих домов, где поселились самые разные люди, но не из здешних краев, а из Лондона. Эти люди и приняли Ханичёрчей за потомков местной аристократии. Отца Люси это поначалу испугало, хотя миссис Ханичёрч приняла ситуацию спокойно — без тени гордости, но и не чувствуя себя униженной. «Не знаю, что думает этот народ, — сказала она, — но для детей это большая удача». Миссис Ханичёрч нанесла визиты соседям, соседи с удовольствием нанесли ответные визиты ей, и к моменту, когда вновь прибывшие поняли, что она не вполне принадлежит их кругу, она уже успела им понравиться, так что обстоятельства ее происхождения уже не имели значения. Когда мистер Ханичёрч умер, он умер удовлетворенным — мало кто из стряпчих не мечтает, чтобы оставляемая им семья укоренилась и проросла в лучшем из возможных социальных слоев.

Лучшем из возможных. Конечно же, многие из тех, кто приехал из Лондона, были людьми серыми и скучными, что Люси и поняла с особой остротой, когда вернулась из Италии. До этого момента она без вопросов принимала идеалы жителей Саммер-стрит — их не бросающийся в глаза достаток, их неагрессивную религиозность, нелюбовь к бумажным пакетам, апельсиновым коркам и битым бутылкам. Радикал до мозга костей, она научилась с ужасом говорить о жителях предместий. Жизнь, насколько Люси дала себе труд понять ее сущность, состояла из круга богатых и приятных людей, с общими интересами и общими врагами. В этом кругу человек начинал понимать, кто он есть, находил себе спутника жизни и благополучно умирал. За пределами этого круга простиралось море бедности и вульгарности, которое всеми силами старалось вторгнуться в эти пределы — так же, как лондонский туман пытался ворваться в сосновые леса через бреши в ряду северных холмов.

В Италии же, где любой, если пожелает, может чувствовать себя равным любому другому человеку, это представление о жизни не соответствовало действительности. Там, в Италии, взгляды на мир изменились; там она поняла, что не существует людей, к которым ей было бы запрещено питать симпатию, что социальные барьеры, хоть и неустранимы, все-таки не так и высоки. Вы можете перепрыгнуть через них — ровно так же, как перепрыгиваете через заборчик, за которым растут оливковые деревья какого-нибудь крестьянина, который к тому же рад вас видеть. В Англию Люси вернулась с новым видением жизни.