— Мальчик, воду подай скорей, на руки гостям полей! Видите эту воду? Она голубая, словно глаза котёнка, чистая, словно слеза ребёнка…

Монах и поэт вернулись в обморочное состояние. Глаза их закатились, но лица продолжали выражать самое почтительное внимание, а руки — совершать необходимое омовение.

— А это полотенце — из ткани джурджанской, выделки арраджанской. Я его в сундуке до сих пор держал…

Очнулись бедолаги, только когда перед ними возник наконец стол.

— Полюбуйтесь, какая на нём доска, насколько прочна она и легка, и какой красивой формы…

Наконец Абу Талиб сел на корточки и рявкнул:

— Стол, конечно, изрядный, да, но где же на нём еда?

Абу Факас отозвался:

— Сейчас! Поторопись, мальчик, принеси кушанье. Но обратите внимание: стол и его ножки — всё сделано из одного куска!

Абу Талиб не уступал:

— Ещё осталось поведать, перед тем как обедать, как и где этот хлеб выпекали, какую посуду брали, где пшеницу для него покупали, где носильщика для неё нанимали; молоть возили в какое место, в какой квашне творили тесто, какую печь разжигали, какого пекаря взяли! Ты ещё не сказал о дровах: откуда их доставляли, в какие поленицы клали, как сушили, как убирали. Остались также невоспетыми пекарь и его восхваление, подмастерье и его изображение, мука и её описание, тесто и его закисание, соль и тонкость её помола! Ещё мы про овощи не узнали, в каком огороде они произрастали, на какой рынок попали, как их мыли и очищали! Мы пока не слыхали, как мясо выбирали, как воду в котёл наливали, какие приправы клали! Поистине, горе это будет нагромождаться и дело до бесконечности продолжаться!

Тут он встал, поднимая монаха, а удивлённый хозяин спросил:

— Куда вы?

— По нужде! — гордо ответил за двоих поэт.

— Друзья мои! — обрадовался Абу Факас. — Не хотите ли пройти в отхожее место, которое убранством своим посрамит весенний дворец эмира и осенний дворец вазира? В нем гипсом покрыта верхняя часть, извёсткой нижняя часть, крыша плоская, а пол одет мрамором, так что муха на нём подскользнётся, а муравей со стены там сорвётся. Дверь туда — из дерева садж, с отделкой из слоновой кости. Коли зайдут туда гости, обратно они уж нейдут и ждут, когда им туда обед подадут!

Отхожее место действительно соответствовало хозяйскому описанию и, пожалуй, превосходило его.

— Здесь даже плюнуть страшно, — сказал бенедиктинец, задирая рясу.

— Жалко мне, что мы давно не ели и не можем осквернить такого великолепия плодами большой нужды — к примеру, начертать на этой девственной стене нравоучительный бейт о скромности и тщеславии, — сказал Сулейман из Кордовы. — Слушай, садык, что у вас во Франгистане делают с такими людьми, каков наш хозяин?

— Я природный ломбардец, — сказал монах. — И я слуга Божий. Но такому человеку я бы с молитвой и удовольствием нанёс громадный ущерб. А на стене этой начертал бы целомудренно неупомянутым тобой веществом «мене, текел, фарес».

— Воистину монах и дервиш — братья! — воскликнул Отец Учащегося. — Я сам о том же думаю!

Они пошептались — но не на арабском: вдруг слуги подслушивают?

…Когда обед — действительно стоящий большой кучи добрых слов — был закончен, Сулейман из Кордовы воскликнул:

— Дорогой наш хозяин, ты воистину эмир всех гостеприимцев, ты сокровище для проходимцев! Хотелось бы отплатить тебе достойно, но люди мы бедные, а спутник мой к тому же ещё и неверный. Хочешь, мы познакомим тебя с некой игрой, в океане сахры рождённой и по степени азарта непревзойдённой? Правила её столь же просты, сколь помыслы наши чисты. Прикажи слугам мешок песку нагрести и сюда принести…

…Судьба, судьба — смерч в сахре!

В ожидании парабеллума

Не понимаю, как это в книгах у писателей получается описывать дорогу куда-то. На мой взгляд, это самое скучное (и одновременно нервное) занятие. Самое лучшее — это когда ты сквозь какую-то дверь проходишь, и уже там, где надо.

Близок к идеалу самолёт, но Ирочка не может летать на самолётах. Это у неё не тот испуг работает, а просто что-то неправильное в организме: страшно болит голова и идёт кровь из носа и ушей. Поэтому мы поехали поездом. Двенадцать часов простояли за Новосибирском, ждали, когда починят пути. Самих смерчей я не видел. А когда мы должны были уже приехать, поезд начал шмыгать короткими перебежками — то вперёд, то назад — по каким-то объездным путям мимо платформ с названиями «Наливной», «Земляной» или «Хр. уч. №306»; весь пейзаж состоял то из болот, то из свалок. Висел сырой туман, пахло прелью. Наконец, так и не довезя до Москвы, вечером нас высадили в Рязани и сказали, что подадут автобусы. Мы переночевали на вокзале, автобусы почему-то ушли без нас, Лёвушка хотел было обличить начальника станции в педофилии, но я сумел его удержать. Мы были уже почти у цели, имело смысл поберечь цветы наших селезёнок.

Электрички были набиты так, как это показывали в фильмах про гражданскую войну. Разве что на крышах никто не ехал, потому что вдоль вагонов висели растяжки: «Стой, дурак! Там 5 000 вольт!!!»

Короче, мы поехали на перекладных. Главное было не произносить страшного слова «Москва». А так — Луховицы, Коломна… В Коломне мы, правда, голосовали довольно долго — часа три. Машин в сторону Москвы шло много, но никто не хотел останавливаться. Из Москвы они тоже шли — и многие были обвешаны и завалены всяческим скарбом…

Наконец нас подобрал дальнобойщик. Наверное, он просто заскучал, а тут — мы. Типа туристы. Так мы и выглядели, в общем-то: рюкзачки, ветровки. На всякий случай он спросил, есть ли у нас документы, а то и нас тормознут, и ему неприятности, — но документы у нас были. Ха, у нас было полно документов. Навалом. И мы поехали. Лёвушка стремительно навязал шофёру своё общество, и я смог немного отключиться. Потому что разговоры о политике меня достают. Меня мало чем можно достать… но вот — есть ахиллесова пята.

Ирочка тоже страшно устала, и мы с ней молчали, прекрасно понимая друг друга.

Уговорить её маму, Лидию Петровну, отпустить дочку съездить попутешествовать — оказалось несложно. У неё ко мне полное доверие, а перед родителями она вообще замирает с большими глазами. По-моему, люди себя так вести не должны. Но у неё явно проблемы с этой жизнью.

Потом мы оказались в пробке, да такой, что проще было выйти и топать пешком — что мы и сделали. Шофёр, похоже, расстроился. Лёвушка только начал чинить ему мозги и обращать взор, и вот облом. Пешком мы преодолели два милицейских заслона: документы у нас были — вкупе с билетами до Москвы, — и нас не задержали и вообще не докапывались, только на втором заслоне прапорщик (даже не класса «супермышь», а «суперхомяк») сказал: зря вы, ребята, ломитесь в эту Москву, дули бы себе обратно, вот ей-богу же… Глаза у него были совсем человеческие.

Справа, совсем недалеко от нас, один за другим садились тяжелые самолёты.