— Так ведь блаженный Августин о том же говорит! — воскликнул брат Маркольфо. — О взыскующих Града Небесного!

— В небесах нет никакого Града, — возразил Сулейман из Кордовы. — Там, знаешь ли, только сады, где внизу текут реки… Аллах обещал всем правоверным эти сады! Но это — нам, а вам — огненный Джаханнам!

— Увы, мой друг, это ты с плачем и скрежетом зубовным последуешь в самое пекло… Спаситель, конечно, огорчится, но как-нибудь переживёт: он уже один раз за нас претерпел. Вдругорядь на крест не пойдёт!

— Да не был наш расул Иса ни на каком кресте! — воскликнул Абу Талиб столь яростно, что оба верблюда вскинули головы посмотреть, не началась ли между всадниками поножовщина — ведь тогда им тоже придётся воевать. — Сказано же пророком: «Они не убили его и не распяли, но это только представлялось им; и, поистине, те, которые разногласят об этом, — в сомнении о нём; нет у них об этом никакого знания, кроме следования за предположением».

Поножовщины не случилось, зато случился прежестокий богословский спор, особенно касательно обрезания, поскольку тут главный аргумент, в отличие от теологических трактатов, всегда под рукой. Наконец Сулейман проворчал примирительно:

— Учёные — это те, чьи речи лучше их поступков, а мудрые — это те, чьи поступки лучше их речей… Хотя я преуспел, обучаясь фальсафийе в пору моей юности!

— Философия есть всего лишь служанка богословия, — наставительно сказал бенедиктинец. — Преуспел, говоришь? Отчего же ты ещё не советник при халифе Харуне?

— Вазирами становятся льстецы и подлецы, — гордо ответил Абу Талиб. — А я — вольный шаир. За стихи меня и вышибли из города…

— Что же это за стихи такие страшные?

— Так, баловство, ничем-ничего… Вот сам посуди:

О Мухаммад, ты изобрёл Аллаха

Не для корысти и не ради страха,

А так, спроста, как юный сирота

Врёт сверстникам про папу-падишаха.

Тут даже привычные ко всему верблюды разом остановились.

— Да, — сказал брат Маркольфо. — И ты ещё меня в свою веру тянешь? Да за такие вирши…

— Именно, — вздохнул Сулейман аль-Куртуби. — Клянусь Тем, кто конец руки на пять разделил и этой пятёрке осязание подарил, я правоверный до самых корней сердца. Но ведь настоящему шаиру полагается вольнодумничать! Невежественные улемы из Михны хотели казнить меня за богохульство, да я не стал дожидаться…

— Что такое — Михна? — вскинулся монах. Успокоенные верблюды тронулись дальше.

— Ну, такие… Ну, за чистотой веры следят, — тут Отец Учащегося даже оглянулся: не следят ли его гонители за чистотой веры и здесь, в безлюдных песках.

— Святая Инквизиция, — догадался брат Маркольфо. — Куда же без неё? Нет, у меня всё проще. Был за мной грех: я тоже сложил виршу, но, боюсь, не поймёшь ты её — она на классической латыни…

— Как-нибудь разберу, — пообещал хитроумный сын Сасана.

Разбирать особенно было нечего: вирша по большей части состояла из одного-единственного латинского глагола, зато уж спрягался этот глагол по-всякому: и так, и этак, и вот этак, и сверху, и снизу, и сбоку, и туда, и сюда, и даже эвон куда… С преступной помощью этого глагола последовательно осквернялись ангелы и архангелы, короли и шуты, графини и герцогини, дворяне и земледельцы, монахи и монашенки, епископы и ремесленники со всеми членами семей и даже животные. Слегка повезло только майскому жуку, которому всего-навсего вставили соломинку…

Добродетельные верблюды остановились так резко, что всадники чуть не полетели на песок.

— Да-а… — сказал наконец Абу Талиб. — С такими стихами, садык, даже в зиндан не возьмут… Не доведут до зиндана…

— Но теперь я остепенился, — поспешил заверить его монах-бродяга. — Похабщины не пишу, а размышляю о вечном.

— Могу представить… — усомнился Сулейман.

— Не веришь? Так послушай:

Был я праздным и лихим —

Знать, таким родился.

Сильной жаждою томим,

Я в кабак стремился.

Но, узрев огонь и дым,

Страшно удивился:

Шестикрылый серафим

Предо мной явился!

«Я затем явился здесь

Весь в грозе и буре,

Что Господь не в силах снесть

Твоей буйной дури.

Приказал Всевышний днесь,

Грозно брови хмуря,

Измененья произвесть

Мне в твоей натуре!»

В ухо мне ударил он

Тяжкою десницей,

Как селянину барон

Стальной рукавицей.

Полетел я, поражён,

Бестолковой птицей

В мир, что был мне отворён

Новою страницей.

Слышу я, как в облаках

Ангелы летают,

Как снега и льды в горах

Потихоньку тают,

Как в миланских кабаках

Кьянти разливают,

Как сквозь всякий тлен и прах

Травы прорастают.

Снова слышу трубный глас:

«Ах ты сын собаки!

Ты в грехе сплошном погряз,

Это скажет всякий!»

И крылом — да прямо в глаз,

Как в кабацкой драке!

Я фонарь обрёл тотчас,

Чтобы зреть во мраке.

Тьма была — хоть глаз коли,

Но необъяснимо

Я увидел край земли

Оком пилигрима:

Как в лазоревой дали

Мимо храмов Рима

Проплывают корабли

До Иерусалима.

Обратившись к небесам,

Господа я славил…

…Серафим же по зубам

Малость мне добавил!

Научил меня азам

Красноречья правил

И пророчествовать сам,

Лично, в мир отправил.

И тотчас же я предстал

Цицероном новым:

Серафима я назвал

Нехорошим словом,

Далеко его послал —

Аж к первоосновам, —

И беспечно зашагал

С именем Христовым.

И с минуты самой той

В жизни тяжкой, тленной

Всё открыто предо мной

В нынешней Вселенной.

Лишь один вопрос простой

Мучит, неизменный:

То ль угодник я святой,

То ли червь презренный?

— А ещё я перелагаю в стихи медицинские рецепты против геморроя и водянки…

— Так ты ещё и табиб?

— Всего помаленьку, — скромно сказал монах. — Немного бродяга, немного лекарь, немного пиита…

— Немного мошенник, — подхватил Абу Талиб. — Истинный сын Сасана, страж Ирема! Будет у нас ещё время посостязаться, как приедем в Багдад…