со словами, звучавшими, как завет древних патриархов: «Считается, что истина в простоте. Я хочу жить просто, поэтому ухожу».

Заря быстро гасла, уступая место тьме. Я стоял в точке заката, где день и ночь передавали друг другу стражу, и оцепенело смотрел за ворота.

В это время из-за горы кто-то вышел. Долговязый и худой, путник шёл, размахивая руками, широкие рукава его турумаги походили на крылья птицы. Это был Чисан.

Едва войдя в комнату, он пошарил в котомке и извлёк оттуда бутылку гаоляновой водки.

– Всё по-старому, – усмехнулся я.

– Какое там. Кажется, моё тело дало трещину.

Чисан не улыбался.

И всё-таки пил он по-прежнему – мне пришлось в итоге идти в деревенский кабак за второй бутылкой.

Он рассказал, что объездил большие и малые острова в Южном море, а потом поселился на островке Чонбульдо в пяти часах пути от Ёсу. По легенде, в эпоху Чосон там на старости лет жил рыбаком великий монах Чинмук. На берегу Чисан соорудил себе хижину.

Он рассказал, что вёл кровавую битву с одиночеством, бросая себе жестокий, безжалостный вопрос: есть ли в нём что-то ценное, что поможет выжить в этом душераздирающем одиночестве. Сказал, что одиночество для него – подобие хваду: кратчайший путь к просветлению. Сказал, что просветление – это свобода. И что ничем не скованное, абсолютно свободное существо в этом мире и есть Будда.

Море, чувственно извиваясь, манило в своё лоно, но каждый раз Чисан побеждал соблазн, глядя на чаек. Люди борются друг с другом из-за мимолётных, как искра, выгоды и ущерба; парящие же в небе чайки ищут лишь свободы, и у них есть шанс её найти, сказал он. Так что для него, как для обыкновенного человека, самоубийство невозможно. По меньшей мере сначала надо стать просветлённым. Посмеиваясь, он добавил что-то маловразумительное: мол, самоубийство – временный мост к спасению.

– Даже с железной решимостью я ничего не добился. Собирался на острове дойти до победного конца – и вот снова в горах. Ничего в итоге не вышло. Очевидно, я рождён, чтобы разочароваться во всём от начала и до конца. О, Владыка Всевидящий!

Он по-прежнему сыпал мрачными, отчаянными словами. Я сам с гнетущим чувством вторил его отчаянию.

– А как же надежда? Неужели её не осталось?

– Надежда безгранична. Только я безнадёжен.

– Но разве не малодушно ставить на себе крест?

– Я и не ставлю. Остался ещё один способ.

Я вопросительно взглянул на него.

– Добить отчаяние отчаянием.

С сигареты, зажатой между его тонкими длинными пальцами, на пол сыпался пепел. Он глубоко затянулся.

– Одна-единственная сигарета. Чувство полного растворения… Чем воздать ей за это благо? Никакой кистью, никакими на свете красками не изобразить табачный дым. Как есть монахи, которые сделали себя огненной жертвой и тем достигли просветления, так и сигарета, сжигая себя целиком: плоть, кости, кровь, – рассеивая в воздухе неуловимый призрачный дым, дарует страдальцу сиюминутное счастье растворения, а после отдаёт пространству и самую свою тень… Так сигарета обретает просветление. О-о, бодхисаттва-сигарета!

Он казался безумным. Должно быть, оттого и его взгляд был такой рассеянный и тусклый.

– Вы всё-таки сошли с ума.

– Сошёл с ума?

Сжимавшие окурок тонкие пальцы Чисана мелко дрожали.

– Как раз понимание собственного безумия и сведёт меня с ума. Но во мне слишком сильно здравомыслие. Чтобы окончательно лишиться рассудка, придётся пережить ещё немало трагедий. Очевидно, я пришёл в этот мир, чтобы от начала и до конца стать несчастным…

Он зажёг новую сигарету.

– Мать недавно ушла в нирвану. Она звала меня, своего непутёвого сына, отчаянно звала. Говорила, что и на том свете будет молиться о моём просветлении… О-хо-хо… Просветление… Что это вообще такое?.. О-о, неужели я уже на пути к конечной станции, так и не успев блеснуть ни единым лучом света?.. Вечный конец пути… И вечное его начало… Путь…

В лесу за храмом стучал дятел – птица-моктак. Говорят, монах, не достигший просветления, превращается в дятла. Стук был тоскливым, как заупокойная молитва. Чисан что-то невнятно бормотал, потом повалился набок. Свернувшись, как креветка, он засунул руки между колен и захрапел. Я смотрел на него без единой мысли в голове.

…Но разве мы не должны терпеть? Терпеть, оставаясь трезвыми. Разве не должны на трезвую голову побеждать беспредельное одиночество и пустоту? Нет. Надо быть пьяным. Надо научиться пьянеть без вина. Ведь такой хмель поистине прекрасен, так? Разве мы не должны уметь разом поглотить одиночество и пустоту – и громко рассмеяться? Ты насмехаешься над миром и язвишь, как будто вышел из игры, однако я знаю, что никто не жаждет жизни так, как ты, и потому твои насмешки – это стрелы пробуждения, непрестанно пронзающие тебя самого. Кажется, будто тебе на себя наплевать, но мне известно, что ты больше, чем кто-либо, поглощён собой, из-за чего острее других испытываешь скорбь, одиночество, пустоту и отчаяние. А главное, я знаю, как серьёзно ты воспринимаешь жизнь. Это прозвучит дерзко, но пусть даже весь мир тебя осудит и забросает камнями непонимания, мне кажется, я в глубине души всегда смогу тебя понять. Даже твои блуждания, вызывающие целый вал обвинений во всевозможных пороках и падении, объяснимы: они – бесценные страдания в борьбе за правду и истину. Я верю, что это блуждания благородного ума на пути к другому берегу, избранный блуждающим духом мучительный способ жить. Верю, что, стоит тебе только решиться, ты способен вынести всё на свете, и потому твои отчаяние и блуждания вызывают жалость. Ты прячешь тёплую человечность под покровом невоздержанности и неподобающих монаху поступков, как скрывают тело под одеждой, но я верю, что если ты сменишь свою холодную циничную усмешку искренней улыбкой, а горячую страсть к отчаянию – надеждой, то жизнь, в которой ты, как считаешь, потерпел поражение, вновь повернётся к тебе лицом.

Меня разбудил шорох. Чисан одевался.

– Вы куда?

– Пойду поприветствую жёлтого старикана. Попрошу, чтоб разрешил мне пожить в Мучуса.

– Я тут тоже подумал… Давайте держаться вместе. Я спрошу о вас настоятеля.

Я немало удивился, когда Чисан, облачившись в чансам[44] и касу, вдруг собрался на утреннюю церемонию, но ещё больше обрадовался, узнав, что он остаётся в монастыре.

Лежа под одеялом, я слушал сквозь дрёму, как он ходит по кругу, напевая молитвенное прошение мастера Исана. Его молитва звучала неожиданно ясно и бодро. Это не был заунывный скорбный голос пропойцы, изливающего боль своей шалой жизни.

«Пусть все на свете живые существа разорвут цепи привязанностей, вырвутся из Вселенной трёх миров и десяти направлений и обретут Просветление. Пускай пространство конечно – моим прошениям