Мы подняли статуи. В это время какая-то старуха, бормоча заклинания, рассыпала перед нами цветные бумажки. Мы водрузили статуи на алтарь.

– Нужны чернильница и кисть. Тонкая каллиграфическая кисть, – сказал Чисан.

Через некоторое время юноша вернулся с чернильницей размером с ладонь. Вместо кисти для письма он принёс обычную кисточку, какими рисуют дети.

– Другой нет.

Тон был надменный – похоже, сына не приводило в восторг занятие его матери.

– Сойдёт. Приготовь чернила.

Юноша стал размешивать чернила; делал он это небрежно – капли летели на пол. Бородач замахнулся было, чтобы отвесить ему подзатыльник, но, взглянув на нас, улыбнулся, забрал у сына чернильницу и взялся за дело сам.

Тем временем женщины принесли миску риса, горшок с рисовыми лепёшками, фрукты трёх цветов, всевозможные травы и наконец пару сушёных минтаев и варёную свиную голову и расставили яства на алтаре.

Вошла хозяйка с барабаном в руках. Она принарядилась: на ней был жёлтый чогори, тёмно-синяя юбка, красная безрукавка и чёрная шляпа.

– Приступим, досточтимые?

Мы вытащили из котомок церемониальные одеяния и, облачившись, встали рядом возле алтаря. Чисан взял колокольчик, я – моктак. Я начал читать «Сутру тысячи рук и глаз»: «Мантра, очищающая плохую карму, созданную речью: сурисури махасури ссури сабаха. Мантра, радующая богов пяти направлений: наму саманда мотданам ом тороторо чимисабаха».

В это время хозяйка высоко взмахнула палочками. Её руки замелькали над барабаном. Собравшиеся клали бесчисленные земные поклоны Будде и Духу-хранителю гор. На алтаре росла гора купюр. Хозяйка стучала всё быстрее и быстрее. Чисан зазвонил в колокольчик.

Казалось, звон вот-вот смолкнет, но он всё лился и лился, точно восемьдесят четыре тысячи омрачений живых существ, длящиеся бесчисленные миллионы и биллионы кальп.

…Мне довелось воочию зреть мощи одного великого подвижника, собранные после кремации. Эта святыня известна больше мирянам, чем монахам. Останки бережно хранились в стеклянном ящике. Все единодушно обмирали от восторга: ах, просветлённый пожалел нас, несчастных, живущих в мире Саха, и из сострадания оставил свои чудотворные мощи!

Люди не могли надивиться, утверждая, что от мощей исходит яркое сияние; поклонам не было конца. Я же, сколько ни всматривался, не видел ничего, кроме серых комков размером с горошины и рисовые зёрна. Меня всё это ни капли не трогало. Стоявший рядом со святыней внушительный ящик был битком набит шуршащими купюрами.

Говорили, что на гигантские пожертвования будет возведена ступа – исторический памятник и культурное наследие на века. Я же считал, что для великого подвижника это станет только оскорблением. Всё делалось не из любви к живому человеку, а из любви к иллюзии под названием «святые мощи». Я никак не мог понять, какой смысл в этих несгораемых, несокрушимых – хоть молотом бей, – якобы источающих лучистое сияние останках, будь их даже несколько мешков. Они не стоили и секунды жизни человека, каким бы презренным он ни был. Может быть, предавая избыточное значение мёртвым, наделяя их совершенно ненужной ценностью, люди пытаются заручиться какими-то гарантиями, о чём-то договориться с неизбежной смертью? Однако вряд ли сам покойный желал такой судьбы. Что бы сказал этот великий монах, узнав, что его сожжённые кости почитают как святые мощи, что в их честь соорудили ступу, потратив огромную сумму, которая могли бы спасти сотни, даже тысячи голодных, больных, несправедливо страдающих существ? Что бы сказал Будда, если бы узнал, что ему ставят статуи, покрывают их позолотой, что люди возлагают к ним деньги и падают ниц, вымаливая себе благословение и процветание?

Чисан отложил колокольчик, взял кисть и подошёл к статуе Будды. Собравшиеся принялись ещё усерднее бить поклоны. Воодушевлённая хозяйка неистово взмахивала барабанными палочками. Я, горько усмехаясь, стучал в моктак.

Будда Шакьямуни, Будда Шакьямуни, Будда Шакьямуни…

Нарисовав Будде зрачки, Чисан повернулся к людям, сел в позу лотоса и громко кашлянул. Все взоры устремились на него.

– Обряд открытия глаз означает, что Будде рисуют зрачки. Когда они нарисованы, в статую вселяется дух. Так в каменное или деревянное изваяние входит жизнь, и тогда его наконец можно почитать как Будду. Потому проводить такой ритуал имеет право лишь великий подвижник благочестия. Сегодня же это сделал обычный голодранец, нерадивый и беспутный. Лжемонах нарисовал зрачки истукану, купленному за деньги. Станет ли этот кусок камня Буд-дой?

В зале нарастало беспокойство. Хозяйка сверлила Чисана взглядом прищуренных глаз. Он продолжал как ни в чём не бывало:

– А что, если бы это был не камень, а навоз? Важно не то, чему вы поклоняетесь, а ваше сердце. И каменная глыба, и деревянный чурбан, и даже куча навоза превратятся в Будду, когда их коснётся живая искренняя душа. Только так можно обрести заслугу. В этом и заключается основа веры и цель религии.

В зале снова стало тихо.

– Важно не нарисовать глаза мёртвому изваянию, а открыть глаза собственной тёмной души, зажечь в ней яркий светильник. Молиться о благополучии – это не буддизм. Пробудиться и стать буддой – вот что такое буддизм. О Владыка Всевидящий!

Чисан снял робу. Люди перешёптывались и кивали. Я положил робу, касу, колокольчик и моктак в котомку. Хозяйка, не переставая сердито коситься на нас, дала нам две мерные чаши риса и три тысячи вон. Мы поспешили убраться оттуда.

– Лжемонах открыл глаза лжебудде, – сказал Чисан. – О-о, кто бы и мне открыл глаза! – крикнул он в хмурое пепельно-серое небо.

Когда сквозь снегопад я добрался до храма, горы застилала густая мгла. Меня бил озноб, голова раскалывалась. Я соскрёб со дна горшка остатки рисовой крупы и сварил кашу. Но положив рот несколько ложек с ломтиками кимчи, до того кислого, что бросало в дрожь, отставил тарелку в угол. Я лёг пораньше, однако никак не мог заснуть. Чисан не возвращался. Похоже, решил пропить все деньги. Если утром он и правда приковыляет с пустыми руками, нам придётся расстаться. На душе было скверно. Я ворочался с боку на бок, потом поднялся с постели и, немного поколебавшись, развязал котомку Чисана. В самом низу лежала старая общая тетрадь. Чисан время от времени что-то черкал в ней, и каждый раз меня снедало любопытство. Придвинув свечу, я открыл тетрадь.

«Я искренне хотел бы радоваться тому, что родился человеком, но увы. Если взглянуть на людей беспристрастно, становится страшно.

Разве человек не самое прóклятое животное? Все горланят о любви, однако, по сути, человек есть плод животной страсти. Виновник моего появления на свет – пригоршня жидкости, не больше стопки сочжу, которая пролилась в результате трения двух кусков мяса… Как тут не рассмеяться?

Разве можно считать, что люди