Часто кажется, что ты находишься в golden days of merry England и вот-вот увидишь Шекспира с ружьем за плечом, крадущимся в кустарниках за чужой дичью, или же удивляешься, что на этой зеленой лужайке не разыгрывается в действительности одна из его божественных комедий. Ибо где бы ни происходило в его пьесах действие — в Италии, Франции или Наварре, — по существу перед нами всегда merry England, родина его чудацких простолюдинов, его умничающих школьных учителей, его милых, странных женщин; на всем видишь, что действие может происходить только под английским небом.

И наконец, о Гёте. Сколько мыслей и чувств рождается у Маркса в поэтической сени «величайшего из немцев»! Как молодые побеги жадно впитывают соки земли, так и растущий интеллект будущего мыслителя прежде всего вбирает живительные силы родной культуры, самые мощные токи ее мысли. Представим, дорогой читатель, если бы в наши с вами отроческие годы «закатилось солнце русской поэзии», мы всю бы жизнь свою прожили в его бликах. Так и Маркс, до четырнадцати лет живший во «времени Гёте», конечно же, оставил его в своем сердце навсегда. «Маркс знал Гёте наизусть», — подтверждает Лафарг. Исключительно высоко ценил его «мраморный стиль», «язык фантазии и сердце». Гётевский стих был непременным украшением письма — он по праву соперничает с шекспировским стихом. В том же «Капитале» чаще всех из поэтов после Шекспира цитируется Гёте, вернее, его «Фауст». Знаменательно! На протяжении целых семисот страниц гётевская поэзия представлена здесь только этой бессмертной трагедией — мы встречаемся с ее героями то в кабинете Фауста, то в погребах Ауэрбаха, то за городскими воротами, а то и «на небесах…». Конечно же, нс случайны в «Капитале» при громопаде миров и отзвуки трагического спора Фауста и Мефистофеля о человеке и его месте на земле.

Да, Гёте стоит совсем рядом, он — восходящая гордость отечества, достояние народа. Потому-то любовь к нему так страстна и постоянна, так сложна и взыскательна. Для коммунистических учителей отнюдь немаловажно, как развертывается ожесточенная борьба за духовное наследство великого пророка.

Они оберегают его от покушений всяческих низвергателей, заскорузлого национализма и ярой поповщины — это прослеживается с юношеских язвительных эпиграмм Маркса по адресу лютеранского пастора Пусткухена, возглавившего антигётевский крестовый поход.

Они оберегают его и от покушений мелкобуржуазного «истинного социализма», проповедующего надклассовые «общечеловеческие» идеалы и филистерски гримирующего великого классика под удобного «идеального человека», — Энгельс в своем литературно-научном анализе до деталей раскрывает все манипуляции Грюна.

Они оберегают, наконец, Гёте от самого Гёте, который был противоречив в творчестве и непоследователен в мировоззрении. Энгельс диалектически выразил всю силу и боль своей и Марксовой любви к Гёте в этих строках:

— В нем постоянно происходит борьба между гениальным поэтом, которому убожество окружающей его среды внушало отвращение, и осмотрительным сыном франкфуртского патриция, достопочтенным веймарским тайным советником, который видит себя вынужденным заключать с этим убожеством перемирие и приспосабливаться к нему. Так, Гёте то колоссально велик, то мелок; то это непокорный, насмешливый, презирающий мир гений, то осторожный, всем довольный, узкий филистер. И Гёте был не в силах победить немецкое убожество; напротив, оно побеждает его; и эта победа убожества над величайшим немцем является лучшим доказательством того, что «изнутри» его вообще нельзя победить.

Гёте был слишком разносторонен, он был слишком активной натурой, слишком соткан из плоти и крови, чтобы искать спасения от убожества в шиллеровском бегстве к кантовскому идеалу; он был слишком проницателен, чтобы не видеть, что это бегство в конце концов сводилось к замене плоского убожества высокопарным. Его темперамент, его энергия, все его духовные стремления толкали его к практической жизни, а практическая жизнь, с которой он сталкивался, была жалка. Перед этой дилеммой — существовать в жизненной среде, которую он должен был презирать, и все же быть прикованным к ней как к единственной, в которой он мог действовать, — перед этой дилеммой Гёте находился постоянно, и чем старше он становился, тем все больше могучий поэт, de guerre lasse, уступал место заурядному веймарскому министру…

Никто из трех поэтов, избранных Марксом, не был революционером в привычном нам понимании. Но они как бы предоставляли возможность человечеству взглянуть на себя в зеркало. Помимо всего, они мощно олицетворяют три родины Маркса: античный мир — его духовную колыбель, Германию — землю, родившую его, Англию — жизненное пристанище гения.

Ваш любимый прозаик — ДИДРО

Амплитуда читательских интересов Маркса столь широка, что она практически охватывает все литературное наследие цивилизации, доступное высокообразованному европейцу прошлого столетия, и новейшую литературу всех земных широт, так или иначе приходившую на перекресток гринвичского меридиана: от греческих мифов и строф Гомера до пламенных революционных образов поэтов-коммунистов; от изречений верховных божеств древнеиндийской религии до тончайших образов Уитмена.

Из предыдущего объяснения с читателем уже ясно — Маркс отнюдь не литературный аскет и, как утверждает Франц Меринг, не пренебрегает иногда даже такой пищей, от которой стал бы трижды открещиваться какой-нибудь школьный эстетик. От глубочайших страстей и мук героев Шекспира, Данте он может снисходить до приключений Монте-Кристо и похождений заурядных персонажей Поль де Кока. Назвать ли это всеядностью? Отнюдь! Можно скорее говорить о духовном осязании предельных граней человеческого, о стремлении увидеть внутренний мир индивидуума в некой круговой панораме.

Истинная потребность интеллектуального наслаждения Маркса-читателя значительно уже и определеннее. Увлекающийся, подобно Дарвину, серьезной романистикой, он превыше всех ставит Сервантеса, воспевшего романтического идеалиста Дон-Кихота; и Бальзака — создателя «Человеческой комедии», которой Маркс собирался посвятить специальное исследование, как только закончит работу над «Капиталом». В творчестве французского писателя Маркс и Энгельс исключительно ценят способность понять и выразить художественными средствами саму природу «реальных отношений», это они считают основой реалистического искусства. Из художественной ткани «Человеческой комедии» старика Бальзака, как подчеркивал Энгельс, можно рельефно выявить «реалистическую историю французского общества» за целых три десятилетия и почерпнуть экономических деталей больше, чем «из книг всех специалистов — историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых». Чутко воспринимая художественную правду, естественное отражение жизни, они с огромным доверием относятся к творчеству писателей-реалистов.

— Блестящая плеяда современных английских романистов, — говорит Маркс, выделяя в этой плеяде Диккенса и Теккерея, — вкупе раскрыла миру больше политических и социальных истин, чем профессиональные политики, публицисты и моралисты, дала характеристику всех слоев буржуазии, начиная с «весьма благородного» рантье и капиталиста, который считает, что заниматься каким-либо делом вульгарно, и кончая мелким торговцем и клерком в конторе адвоката.

Можно вновь и вновь апеллировать к авторитетам Филдинга или Свифта, Лессинга или Щедрина… Но пальма первенства все-таки отдана