Но хватит терзать себя, решил он. Куда приятнее вспоминать, как она выглядела вчера, как ее волосы словно пламя горели на фоне пурпурного полога, а покрытая веснушками кожа розовела…

Черт, надо же вообразить это в тот момент, когда Батист пытается застегнуть его панталоны. Камердинер тихонько присвистнул.

— Довольно, — сказал Жозеф.

Батист изобразил глубокую почтительность, но его глаза насмешливо блестели. Надевая новый камзол, Жозеф придирчиво осмотрел свое изображение в зеркале.

«Камзол мне идет», — решил он. Черная парча с тонким рисунком фиолетовой нитью выглядела богато, но подходила для траура. Он слегка поворачивался из стороны в сторону, Батист одергивал и разглаживал материю.

Неожиданно в его сознании прозвучал голос Мари-Лор: «… Она так любила смотреть на него».

Эта коротенькая фраза уже три дня вертелась у него в голове, легкая, как дуновение аромата лаванды, и игривая, как колибри.

Жозефу нравилось, как Мари-Лор смотрела на него. Так жадно и так доверчиво. Только одна женщина когда-то так смотрела на него…

Он внутренне содрогнулся.

Ничего, в любом случае Мари-Лор увидит его сегодня утром. Она будет присутствовать на церемонии во дворе замка, вместе с остальными слугами, невольными свидетелями публичного принятия Юбером титула.

Официально церемония носила название «Присяга новому сюзерену». Юбер и Амели решили сделать из нее скучнейший церемониал, который еще никто никогда не устраивал. Вероятно, он займет несколько часов.

Не страшно. Он проведет эти часы, думая о ней. И если кто-нибудь случайно заметит, что с его панталонами спереди что-то не так, то это его не беспокоит.

— Хуже не придумаешь, — заявил Николя слугам, собравшимся в буфетной. — Они собираются устроить церемонию, которая устарела еще сто лет назад. В наши дни, когда дворянин вступает в наследство, он просто принимает его и подписывает заверенный нотариусом документ. Вполне достаточно, если это сделает доверенное лицо.

Но для новых герцога и герцогини этого было недостаточно.

Был октябрь. Сильно похолодало.

И несколько утомительных часов Мари-Лор простояла, дрожа от холода, вместе с остальными слугами во дворе замка. Кутаясь в шаль, она смотрела на невзрачную фигуру нового герцога де Каренси Овер-Раймона, сидевшего в огромном, подобном трону, церемониальном кресле. Священник благословлял его, а целая армия деревенских детей преподносила букеты поздних осенних цветов.

Герцог Юбер, в бархатном камзоле, в подбитом норковым мехом плаще и треугольной шляпе, отороченной мехом куницы, принимал каждое выражение верности с растерянным видом. Кресло было слишком велико для него, ноги болтались, не доставая пола. Кто-то послал за скамеечкой. Когда он чихнул, принимая очень большой букет, герцогиня нахмурилась, услышав в толпе смешки. Мари-Лор чувствовала к ней жалость, спектакль производил на нее удручающее впечатление, и она была рада, что может смотреть не на них, а на Жозефа.

Он стоял в свободной позе позади брата, в красивом черном костюме, с отрешенным выражением лица. Как будто, подумала Мари-Лор, его мысли были не здесь, а может быть, там, в его спальне, где…

… он задернул пурпурный полог кровати, и они словно очутились в восточном шатре. А затем он кивнул. Этот жест трудно было понять, но каким-то образом, ибо казалось, они пользовались тайным языком повеления и согласия, она поняла, чего он хочет. Он так ясно дал ей понять, что она должна встать на четвереньки посередине постели.

Громкий вздох вырвался из ее губ. С запозданием Мари-Лор попыталась скрыть его кашлем. В знак извинения она пожала плечами, когда месье Коле повернулся и вопросительно посмотрел на нее. «Простите, месье. Нет, ничего не случилось. Абсолютно ничего».

Ничего, кроме того, что острая память тела словно ударила ее между ног…

… и это ощущение открытости и покорности, беззащитности животного, которое позволяет овладеть собой сзади. Она думала, что Жозеф сразу же войдет в нее. Но он заставлял ее ждать.

Нетронутой. Минуту, может быть? Это казалось вечностью.

А он гладил, сжимал и играл ее грудями, пока она не почувствовала, что сходит с ума от желания…

«А вот и она, — думал Жозеф, — ее почти не видно за этим мужчиной в поварском колпаке».

Но как хорошо было ее видно, как близка и доступна она была вчера. Он мог делать с ней все, чего хотел…

Ибо теперь он знал суть своей восточной сказки. В ней переплетались власть и покорность, радость обладания и желание стать рабом своей страсти. Он задумал эту историю в пылу неудовлетворенных желаний, когда думал, что больше никогда не увидит ее. И только в последние недели начал понимать то, что пытался высказать.

По иронии судьбы он назвал книгу месье X «Образование вольнодумца». Его настоящее образование началось с Мари-Лор.

Она сказала, что ему надо научить ее любви, и он ответил, что это будет для него честью. Но они оба ошибались, истина заключалась в том, что они нуждались в помощи друг друга — чтобы понять, что с ними происходит, найти пределы страсти, грозящей поглотить их. Они все еще совершали открытия, все еще учились радостям предлагать и отдавать, требовать и брать.

Его не удивило, что надо учиться отдавать, а великим откровением стало то, что брать тоже не очень просто. В этом было что-то бесстыдно интимное, какое-то восхитительное смирение в выражении своих желаний. Даже, и именно, когда вы хотите что-то такое же таинственное, такое же эфемерное, как кусочек мягкой плоти.

Он хотел ощущать ее груди в своих руках. Как они колышутся. И понимал, что они будут свободны, только если она встанет на четвереньки.

Жозеф оказался прав. О да, именно этого он и хотел — женственного колебания ее грудей. Он слегка похлопывал, брал их в ладони, как фрукты, висящие на дереве, и щупал, как будто определяя их спелость. Он ласкал ее живот и дразнил ее, пробираясь в треугольник между бедрами. Она стонала и вздрагивала. Он сдерживал себя, насколько это ему удавалось, смакуя предвкушение и восхищаясь (быстро улетучивающейся) своей силой воли…

Герцог Юбер хлопал глазами, возможно, спьяну, когда очередной местный мэр или его представитель с непокрытыми головами опускались перед ним на колени. Он должен был подготовиться к церемонии, думала Мари-Лор, но он казался не менее удивленным, чем все остальные, когда поцелуем признавал присутствующих своими вассалами.

Поцелуем. Как мучительно она жаждала поцелуя в эти бесконечные минуты ожидания. «Молчи», — прошептал он. Она не видела его лица. В таком положении она не могла даже пошевелить рукой. А теперь ей запрещают говорить! Значит, оставалось каким-то примитивным способом проявить свое нетерпение: выгнувшись, расставив ноги, вертя тазом и издавая умоляющие звуки.

… Она чувствовала, как краснеет, ее щеки пылали на холодном ветру, когда она вспоминала всю непристойность и вульгарность своего поведения.