А потом короткое напряженное молчание; а следом — звук. Звякнула поднявшаяся задвижка. Это наполняет меня отчаянием. Я не сделаю ни единого шага вперед. Но, отступая, я словно наталкиваюсь на недвижную стену. Ужас слышится в моем голосе… звук его пугает меня самого. И снова лязг запора. Я сотрясаюсь всем телом… пытаясь сопротивляться… отдалить, отступить, но все бесполезно.

И я уже возле двери… механически, не мне повинуясь, рука моя поднимается, чтобы отодвинуть верхний запор. Но пока я тянусь, дверь сотрясается и тошнотворный запах тлена проникает снаружи сквозь стены. Медленно, медленно движется рука моя, отодвигая засов, вопреки всему сопротивлению. И вот, коротко звякнув, он падает из гнезда, а меня сотрясает крупная дрожь. Есть еще два запора — один в самом низу двери; другой, массивный и прочный, посередине.

Минуту, должно быть, стою я, безвольно повесив руки. Все желание шевелить ими, двигать запоры исчезло. И вдруг под ногами раздается металлический шорох. Быстро гляжу я вниз — и с неописуемым ужасом вижу, как отодвигает нога моя нижний засов. Чувство жуткой беспомощности овладевает мною. Металлический стержень ползет и, лязгнув, освобождается из гнезда. Потеряв равновесие, я хватаюсь, чтобы не упасть, за средний засов. Минута минует… и кажется вечностью; потом другая. Господи Иисусе, помоги мне! Дьявольская сила заставляет меня отодвигать последний засов. Не хочу! Лучше умереть, чем открыть двери тому Ужасу, что ожидает за нею? Что может быть страшнее? Господи, помоги, — засов уже выдвинут наполовину! С губ моих срывается хриплый стон ужаса. Засов выдвинут на три четверти, и непокорные руки губят меня. Только кусочек железа отделяет мою душу от погибели. Дважды, корчась в муках страха, я слышу собственный голос и отчаянным последним усилием отрываю пальцы от замка. Глаза мои словно ослепли, тьма навалилась. Помогает природа. Я ощущаю, как подаются колени. Дверь дрожит от стука, а я падаю, падаю…

Должно быть, я пролежал у двери, по крайней мере, пару часов. Придя в себя, обнаруживаю, что угасли все свечи и комната погрузилась в глубокую тьму. Я не могу подняться на ноги.

Так холодно мне, судороги не дают подняться, но мозг мой ясен: мерзкое наваждение исчезло.

Осторожно перебираюсь я на колени, тянусь к среднему засову и задвигаю его; потом — тот, что снизу. Тут я сумел подняться на ноги и задвинуть уже самый верхний засов… а потом сразу упал на колени — и пополз, виляя, среди мебели к лестнице… так, чтобы меня не было видно из окна.

Оказавшись у выхода, я оглядываюсь и бросаю нервный взгляд через плечо — на окно. Там в ночи я словно бы замечаю… Нет, показалось. И вот я уже в двери… а потом и на лестнице.

Добравшись до спальни, я забираюсь в постель и во всей одежде заползаю под все одеяла. И понемногу, по капле, начинает возвращаться уверенность. О том, чтобы уснуть, нет и речи, но я рад теплу. Мысли мои возвращаются к недавним событиям; однако пусть я и не в силах уснуть, никакой последовательности событий восстановить не могу. Мозг мой загадочно пуст.

К утру я начинаю ворочаться. Сон так и не идет ко мне, и, оставив постель, я начинаю расхаживать по полу. Зимний рассвет вползает сквозь окна… освещает скудно обставленную неуютную комнату. Как странно… за все эти годы я так и не заметил, насколько зловещим кажется этот дом. Идет время.

Снизу из-под лестницы доносятся звуки. Подойдя к двери спальни, я вслушиваюсь. Это Мэри возится в огромной старой кухне, готовит завтрак. Мне безразлично. Я не голоден. Однако мысли мои обращаются к сестре. Как мало ее беспокоят странные события, что происходят в этом доме. За исключением случая с жителями Ямы, она так ничего и не заметила. Она стара, как и я сам. Но мы с ней почти не общаемся. Наверное, потому, что различны во всем; или же просто потому, что в старости нужна не компания, а покой. Я думаю и так и этак, прогоняя от себя мрачную память о событиях прошедшей ночи.

Спустя некоторое время я подхожу к окну, открываю его и выглядываю. Солнце поднялось над горизонтом, а прохладный воздух ароматен и свеж. Постепенно разум мой проясняется, и ощущение безопасности ненадолго возвращается ко мне. Повеселев, я спускаюсь вниз и выхожу в сад — поглядеть на собаку.

Возле конуры меня встречает тот же мерзкий запах тления, что и вчерашней ночью у двери. Стряхнув налетевший страх, я окликаю пса. Он не отвечает, и вновь позвав, я швыряю в конуру камешек. Пес шевелится, я вновь окликаю его, но издали. Тут выходит сестра и присоединяется ко мне, помогая выманить собаку из конуры.

Наконец бедный зверь поднимается и, странно переступая, боком выбирается наружу. Он стоит в свете дня, качаясь на нетвердых ногах и странно моргая. Я вижу, что гадкая рана стала больше, много больше, и теперь покрылась каким-то бледным заплесневелым налетом. Сестра хочет погладить его. Я останавливаю, советую не прикасаться к нему несколько дней; нельзя говорить ей правду… следует соблюдать осторожность.

Через минуту она уходит, потом возвращается с миской, полной всяких объедков. Поставив ее на землю возле собаки, я начинаю подпихивать веткой куски к носу пса. Мясо выглядит достаточно соблазнительным, но пес не замечает его и прячется назад в конуру. Его миска еще полна воды, и недолго переговорив, мы с сестрой возвращаемся к дому. Вижу недоумение на лице ее… сестра старается понять, что случилось с животным, но лишь безумец мог бы открыть ей правду, даже намекнуть на нее.

Так без событий минует день и приходит ночь. Я намерен повторить опыт предыдущей ночи. Мудрости в этом нет, но я решился. Однако я предпринял известные предосторожности: загнал по прочному гвоздю за каждый засов, и теперь дверь, выходящую в сад, уже не открыть. Так можно избежать хотя бы повторения вчерашних событий.

И от десяти вечера до двух тридцати — я гляжу в окно, но ничего не происходит; потом я валюсь в постель и немедленно засыпаю.

Я вдруг просыпаюсь. Еще темно. Я поворачиваюсь с боку на бок, раз или два, но уснуть не могу. Ноет голова, мне то жарко, то холодно. Оставляя попытки уснуть, я протягиваю руку за спичками, наконец рука моя прикасается к коробку, но, открыв его, я обнаруживаю внутри светящуюся искорку. Протягиваю другую руку, трогаю. Вот искорка на руке. Со смутной тревогой я зажигаю огонь и торопливо гляжу — ничего, только тонкий порез.

— Показалось, — бормочу я, вздохнув почти с облегчением. Тут спичка обжигает мне палец, я мгновенно ее роняю. А пока тянусь за другой, вижу — ранка светится. Теперь я вижу это. Зажигаю свечу, приглядываюсь… вокруг царапины кожа слегка позеленела. Я озадачен и озабочен. А потом — меня осеняет. Я вспомнил: утром, после появления твари, пес лизнул мою руку. Вот эту, с ранкой, тогда я ее совсем не заметил. Жуткий страх одолевает меня, заползает в мозг… — ведь и рана пса ночью светилась. Ошеломленный, сижу я на краю постели, пытаюсь подумать, но не могу. Мозг мой словно ошалел от нового ужаса.

Время движется… что может воспрепятствовать ему? Я встаю, пытаюсь заставить себя поверить в собственную ошибку. Напрасно. В сердце моем не осталось сомнений.