Он положил мне руку на плечо. Значит, рад был свидеться. Он дружил еще с моим отцом. Однажды, когда мать спала, я снял с ее руки кольцо и проглотил его. Оно встало у меня поперек горла. Отец схватил меня на руки и побежал. Я задыхался и синел. Отец бежал по цирку как слепой. Он тыкался во все двери и не мог найти выхода. Его увидел Борис. Он отнял меня у отца, этот решительный человек, и мизинцем вытащил застрявшее в горле кольцо. Теперь он стоял, положив руку мне на плечо, и радовался, что мы свиделись. Я радовался, наверно, еще больше. Я знал, что мы хотим поцеловаться. Мы оба знали это, и с нас было достаточно.

– Что-нибудь нужно? – спросил Борис.

– Нет, – сказал я, – ничего не нужно. Я выйду, а ты стой сбоку – сыграем мою любимую. Классику.

– Вильгельм Телль? – спросил Борис.

– Да, Вильгельм Телль, – сказал я.

Я люблю это старое, классическое, наивное и уморительное антре. Я видел многих исполнителей этой бесподобной сценки, но я никого их не сравню с отцом, сам я только подражаю ему, и теперь выбором этой сценки для сегодняшнего вечера я хотел сделать приятное Борису. Он это понял, я видел, как благодарно сбежались морщинки к углам его глаз. В это время к нам подошел Жек. Тоже старый друг, профессор всех возможных и невозможных цирковых искусств, в униформе нет никого старше его, опытней и умелей. Да он, собственно, и не униформист, он гораздо выше любого инженера, он прекрасно разбирается во всех цирковых аппаратах, сам может сконструировать удивительные вещи, отремонтировать все на свете – от медвежьего намордника до какого-нибудь капризничающего подшипника в «воздушной ракете». Он – главный помощник Бориса, его верная опора, и я люблю его юмор, его седые волосы, шрам на лбу и коричневый румянец.

– Кого мы видим! – сказал Жек. – Мы видим короля клоунады! И мы видим его уже готовым. Запишите, он уже в костюме! Ну, здорово! Как она, жизнь?

– Как в сказке, – сказал я. – Чем дальше, тем интересней.

– Ага, живой! – сказал Жек. – Раз шутит – значит, живой. А про тебя здесь говорили, что ты подорвался!

– Это верно, – сказал я. – Что верно, то верно – подорвался.

Борис придвинулся ко мне близко и стал рассматривать мое лицо. Он внимательно осмотрел меня сверху вниз, потом снизу вверх. Это было похоже на обнюхивание.

– Ничего не вижу, – сказал Борис, – а сказали – подорвался, все лицо изуродовал. Где же следы? Ничего не видать…

– Есть следы, – сказал я. – Я теперь весь в синюю крапочку. Очень интересный.

– Хорошо, что глаза не выжгло, – сказал Жек. – Но небось исчезла вся ваша неземная красота? Бедные девочки, погиб ихний красавчик.

– Не беспокойся за моих девочек, я еще лучше стал, тебе говорят. Теперь девочки со стульев падают, как только я выхожу на манеж.

– Ах, вот оно что! – сказал Жек. – Там у центрального входа целых три штуки валяются, это, случаем, не через вас? Не ваши это жертвы?

– Ну да, мои, – сказал я. – Неужели вы не знали? Одичали вы тут как-то.

– Слушай, – сказал Борис, – сколько можно разыгрывать? Расскажи-ка, что будешь делать? Я тебе нужен?..

– Да ведь я говорил. Вильгельм Телль.

– Ну да. А на выход?..

– На выход «собачку».

– «Собачку»?

Было видно, что ему по душе мое пристрастие к старым «классическим» репризам. Но что-то его тревожило.

– Да, – сказал я, – «собачку». А что? Ты имеешь что-нибудь против?

– Да нет, – сказал он нерешительно. – Я ничего не имею против. Но ведь ее давно не делают. Вышла из моды. Забытые страницы.

– Ну да, беззубое зубоскальство…

– Безыдейщина, – вздохнул Жек. – Куда там!

– Тогда сделаем так, – сказал я. – «Добрый вечер! – скажу я. – Здрасте! Я клоун! Разрешите мне приветствовать вас от имени всего нашего дружного, спаянного коллектива.

Вот бежит речушка,

А за нею лес!

А над ним сияют

Огни только что открытой,

но довольно-таки мощной ГЭС».

– Во-во! – сказал Жек. – Очень хорошо. Все будут хохотать как сумасшедшие. Они попадают прямо со стульев. Пойду соломки постелю.

– Понимаешь, я какой-то странный, – сказал я, – чокнутый, наверно. Мне хочется, чтобы они действительно смеялись. Наяву. Раз я клоун и раз я к ним вышел, они должны смеяться. Понимаешь, я чокнутый, и мне так кажется. Иначе я никуда не гожусь. И не беспокойся, они будут смеяться вполне идейно. Я это умею. Я живу как раз для этого, уважаемые члены дорпрофсожа!

– Разошелся, – сказал Жек, – кипятится…

Я сказал:

– Если они не смеются, если они не будут смеяться, когда я выхожу в манеж, можете послать меня ко всем собачьим свиньям. Меня вместе с моим париком, штанами и репертуарным отделом Главного управления цирков.

– Тише, – сказал Жек, – говори шепотом. Начальство услышит – голову оторвет.

– Плевал я на твое начальство.

– Замолкни, Жек, – сказал Борис, – не зли его. Ведь он же перед выходом. Ему сейчас работать… – И он повернулся ко мне.

А я не злился. Сказал, что думаю, вот и всё.

– Ты где остановился? – спросил Борис.

– Еще нигде. Прямо с вокзала в цирк. Прошел наверх, заглянул в малый коридор, а на дверях моя афиша. Ты устроил?

– Ну, я, – сказал Борис.

– Спасибо, – сказал я, – это здорово, когда есть собственная гардеробная. Маленькая, но своя. Это дом.

Да, да. Мы бездомные бродяги, и для нас своя отдельная гардеробная это дом и мир. Не люблю гримироваться в длинной общей комнате на восемнадцать человек, в комнате, где шумно, как на стадионе, и где твоя соседка справа, юная акробатка, – обязательно кормящая мать, а сосед слева занят тем, что целый день лечит собачку-математика от нервного расстройства.

– Спасибо, – сказал я еще раз.

– Вы заслужили, родные. – Жек всё шутил.

Борис прислушался и скрылся за занавеской. Через секунду он вернулся к нам.

– Лыбарзин кончает, – сказал он, – сейчас выпущу следующую. Ты, Коля, постой здесь. Идем, Жек, слышишь?

Мимо нас пролетела какая-то барышня. Она была в белом, осыпанном бриллиантами трико. Накрахмаленная юбочка торчала всеми тремя слоями. Она остановилась у занавески. Я видел ее впервые в жизни. И сказал:

– А вот и каучук.

Она улыбнулась мне, ямочки украшали ее забавную мордочку.

– Здрасте, дядя Коля, – сказала она и грациозно присела. – С приездом.

– Здрасте! – сказал я. – По-моему, я вижу вас первый раз в жизни.

– Я Валя Нетти, – сказала она, – вы меня просто не узнали, Валя Нетти, дочка Сергея Петровича.

Черт побери, я ее видел лет пятнадцать тому назад где-то в