головой. Молодец парнишка, что задумался о том, о чём другие не хотят, но додумал не до конца. – Одну несвободу другой заменишь. Чего верёвку ему не развязал? Ловкий же, вором был. Отпустил бы втихаря, пока шуты в дудки дудели.

Огарёк стушевался, задумчиво почесал за ухом, а я продолжил:

– Знаешь, что скажу тебе? Тот медведь не пошёл бы в лес. Остался бы со скоморохами даже без верёвки. Снять ошейник – не значит избавиться от него. На многих он не просто надет, а приращён, точно рука или нога вот твоя хромая. Такие на свободе не выживут. Медведь тот всё равно со скоморохами ходить будет, а в лесу его сородичи не примут, задерут чужака. Не думай о нём. Освободив, лучше не сделаешь.

Последние слова я бросил гулко и твёрдо, они упали, как камень в пустой колодец, и только круглый дурень не понял бы, что я желаю закончить бессмысленный разговор. Если речи ни к чему не приводят, то надо их заканчивать. Соколы, спасённые медведи – кому надо таким на ночь голову забивать? Огарёк понял, что лучше всего ему замолчать, опустил голову на землю и вздохнул тяжело, с невысказанным упрёком. Я сделал вид, что ничего не заметил, и тоже стал готовиться ко сну, лёг на землю рядом с тёплым боком Рудо. Пёс дёрнул ухом и стукнул хвостом – глаз не открывал, а всё чуял. С таким сторожем можно не тревожиться, спать спокойно, если что случится – первый проснётся, тебя разбудит, а если враг подкрадётся, то распугает громовым рыком. Но всё-таки я достал нож из ножен и сжал в кулаке. Лучше перебдеть.

– А если маленького медвежонка в лесу найти? – не выдержав, шепнул Огарёк. – Тоже без мамки который. Как сокол. Получится тогда?

– Спи уже, – сказал я грозно. Интересно, понял ли он, что от неожиданности я даже вздрогнул? Шепнул, а напугал. Может и прав, старым я становлюсь, от шёпота подскакиваю.

– Сплю, не ворчи. Просто любопытно стало.

* * *

Я растолкал Огарька, едва небо подёрнулось серым – долго ещё до рассвета, но я решил не тянуть. Рудо мгновенно вспрыгнул на лапы, потянулся и полез лизать меня в лицо. Я отпихнул пса, сунул ему в пасть половину лисьедуха, а остальную половину съел сам, умылся быстро из ручья и плеснул ледяной водой в лицо сонному Огарьку. Он разразился гневной речью, а я посоветовал ему замолчать и полезать на пса, пока я не передумал.

Мы снова вернулись на лесную тропу. Гарь от Чернёнков осела, подвыветрилась, и если не знать, то и не поймёшь, что случилось неподалёку.

Огарёк клевал носом, но время от времени встряхивался, бодрился. Я наблюдал. Крепко засели у меня в голове его слова о том, что в соколы просился. Такое сгоряча не говорят… Хотя он же нездешний, запальчивый, может, для него это не значит столько же, сколько для нас.

Лес из чёрного сделался седым, месяц скатился под землю, а над головой тускло зазеленело, предвещая зарю. Скоро мы должны были пересечь границу Средимирного княжества, а днём – приблизиться к небольшим городкам. Закончатся глухие леса Великолесья, пойдут поля да светлые перелески, вдоль дороги забелеют свежими срубами деревеньки, вот там-то и можно будет разделиться и поспрашивать о знахаре.

Мы проехали не так много, когда мой чуткий слух уловил кое-какой звук, чуждый для леса: негромкий цокот. Не настырный топот тяжеловоза, а чёткий перестук копыт легконогого коня. Кто-то скакал нам навстречу по узкой лесной тропе, и я догадывался, кем мог быть всадник. Рудо приподнял шерсть на загривке, почуял лошадиный дух, а вот Огарёк и в ус не дул, то ли не слышал ничего, то ли считал, что мы с Рудо точно защитим его от любого лиха. Неосторожный глупец или самоуверенный нахал? Не разгадал я его ещё до конца, да особо и не стремился.

Тропинка свернула с черничника в молодую ольховую рощу, звонкую и сереброствольную. Тонконогая кобыла, серая в яблоках, неслась навстречу нам так легко и свободно, словно под её ногами была не коварная лесная тропа, а широкая городская дорога, ровная и укатанная. Кобыла не фыркала, да и ступала почти неслышно, если сравнивать с другими скакунами. Я сразу узнал её. Тень – так назвала её хозяйка. Всадница держалась в седле прямо и изящно, белый с золотым кафтан, пошитый на мужской манер, сидел на ней как влитой. Толстая пшеничная коса почти касалась крупа Тени. Я приказал Рудо остановиться, Тень тоже по команде замедлила шаг, и мы с наездницей несколько мгновений молча смотрели друг на друга.

– Ну, здравствуй, Пустельга, – я поздоровался первым.

– Утро доброе, малыш Кречет.

Она смотрела на меня насмешливо и свысока – пёс всё-таки гораздо ниже лошади, даже здоровенный ездовой монф. Я понял, что соколица разглядывает Огарька, а Огарёк пялится на неё, как на чудо.

– Что же ты, сынка себе нажил? Или братца младшего приютил?

Дразнит, стерва, знает же, что ни того, ни другого у нас быть не может. Я фыркнул с презрением.

– Не задавай пустых вопросов. Скажи лучше, что в окрестностях Коростельца творится?

Пустельга спешилась и погладила Тень по лоснящейся шее. Я тоже спрыгнул с Рудо, понял, что соколица не хочет говорить, пока рядом Огарёк уши греет. Рудо гавкнул один раз, выражая недовольство.

– Потерпи уж общество скотины, – посочувствовал я ему. – Не так уж от неё пахнет, как от коней простых гонцов.

Пустельга сделала вид, что не услышала моей колкости. Мы с ней отошли глубже в рощицу, под сень золотых дрожащих листьев, оставив на тропе своих верных друзей-скакунов, и оценивающе оглядели друг друга, как любые хищные птицы, встретившиеся на общем пути. Мы с Пустельгой были одного роста, но она умела смотреть так, что я всё равно чувствовал себя ниже и слабее её, и мне это чувство, понятное дело, совсем не нравилось. Я намеренно вскинул повыше голову и расправил плечи, но соколица продолжала насмешливо щурить ясные серые глаза, чем невероятно злила меня.

– Страстогор что, последние деньги на молодую жену потратил? – спросила Пустельга. – Ароматные воды, шёлковые платья да ожерелья из жемчугов… На сокола ничего не остаётся, одет как нищий.

Я не мог согласиться с её выпадом. Одежда у меня была пусть не щегольская, но надёжная и удобная, а наряжаться я смысла не видел. Чеглок, Дербник, Сапсан да сама Пустельга любили принарядиться, сбруи своих коней украшали самоцветами, рукава себе просили расшивать золотыми нитями, оружие выбирали в узорчатых ножнах, а вот я к побрякушкам ровно дышал. Носил только серьгу в левом ухе, и ту окрасил, чтобы золотом не блестела, а уж от мысли, что вместо крепких сапог на ногах у меня появятся парчовые расшитые туфли, мне вовсе хотелось трястись не то от смеха, не то от отвращения.

– А твоя Пеплица отнимает одежды у своих незадачливых женихов? – ответил я. – В мужском кафтане ездишь, соколица.

– Ещё скажи, с мужским кинжалом за поясом, – ухмыльнулась она. – Нет у соколов ни баб, ни мужиков, только души птичьи. Сам знаешь.

– Есть пятеро мужиков и ты одна.

Она действительно вытащила свой кинжал, так стремительно и изящно, что я заметил это только тогда, когда лезвие блеснуло в крепкой руке. Рукоять украшал соколий камень, а вокруг него сверкали россыпи мелких прозрачных хрусталиков. Дорогая вещица, но отнюдь не безделица, я видел её в бою. Пустельге ничего не стоило бы проткнуть мне горло так быстро, что я не успел бы даже увернуться. Я посмотрел на её руки, в разрезе рукавов виднелись рисунки-крылья, покрывающие кожу до самых запястий, и шагнул к ней ближе, раскрывая объятия.

– Ну, поскалились немного, и хватит, – примирительно сказал я. Пустельга убрала кинжал и криво улыбнулась. Вокруг её глаз разбежались тонкие морщинки, и только по ним можно было понять, что она зим на восемь-десять старше меня.

– Хватит, птенец.

Мы обнялись, не так тепло, как обнимаются давние друзья, но крепко, как обнимаются соратники и брат с сестрой, которых вечно разлучали то расстояние, то неотложные дела. От Пустельги пахло лошадьми, дорожной пылью и лесом, который, казалось, впитался в кожу всех соколов.

– Куда путь держишь? – спросил я.

– Есть письмецо от Пеплицы к твоему Страстогору.