Жан Пьер Реми весьма справедливо отметил, что великая Каллас потратила три года жизни и спела десять разных оперных партий, чтобы покорить «Ла Скала». Окончательную победу она одержала именно во время театрального сезона 1954/55 года. Однако с обретением нового привлекательного облика и статуса самой знаменитой в мире оперной звезды Каллас отнюдь не освободилась от своих прежних комплексов: боязни новых и незнакомых лиц, отсутствия веры в себя и в свои силы, потребности в постоянном наставнике рядом с собой. И только несколько лет спустя, когда Мария встретит Онассиса, она, наконец, поймет, что превратилась в желанную женщину.

Вернемся, однако, к ее гастролям в Мексике в июле-августе 1952 года. Здесь, в Мехико, 10 июня она впервые спела Лючию ди Ламмермур. Когда в конце спектакля в последний раз опустился занавес, восторженная публика поднялась с мест в едином порыве и аплодировала ей на протяжении целых двадцати минут. Вот как скупо прокомментировала сама певица этот оглушительный успех: «Безусловно, премьера оперы «Лючия ди Ламмермур» в Мехико прошла совсем неплохо… Мне удались несколько красивых арий. И все же это не совсем то, что я могла бы сделать…»

Подобную постоянную неудовлетворенность своей работой можно было бы принять за разновидность гордости или же за ложную скромность, которую проявляют порой некоторые исполнители, любящие напрашиваться на комплименты. В этом не замедлят обвинить певицу ее хулители. В действительности все было не так. Если Мария не слишком бурно радовалась своему триумфальному успеху в «Лючии ди Ламмермур», то это происходило потому, что с самого приезда в Мексику ее тревожило предстоявшее через неделю выступление в опере «Риголетто». Она не «чувствовала» роли и уже хотела отказаться от нее. Это стало причиной споров с директором театра. Последний стоял на своем: Мария была обязана выполнить полностью свой контракт. Согласно условиям договора она должна была петь партию Джильды. Нельзя сказать, что это было ее лучшее выступление. В свою очередь, критика высказалась крайне сдержанно, и это испортило певице впечатление от гастролей в Мексике. Она забудет о хвалебных статьях в прессе после выступлений в «Лючии ди Ламмермур» и «Норме», чтобы без конца упрекать себя за относительный провал в «Риголетто». И вот она уже поклялась, что никогда больше не будет публично исполнять это произведение Верди. На этот раз певица сдержит слово, ограничившись лишь совместной записью, сделанной три года спустя, имея в качестве партнеров Джузеппе ди Стефано и Тито Гобби. Остается только сожалеть о подобном решении, поскольку при достаточном количестве репетиций она замечательно исполнила бы партию Джильды.

Возвратившись из Мексики в июле 1952 года, Мария получила письмо от Евангелии, в котором та сообщила ей о своем намерении развестись с мужем. По правде говоря, родители Каллас расстались уже давным-давно, но это не помешало испортить Марии настроение… тем более что в письме вдобавок содержалась просьба выслать деньги не только для самой Евангелии, но и для Джекки. Нам уже известно, какими «теплыми» словами откликнулась на просьбу матери Мария, категорически отказавшись и той и другой помогать деньгами. С того дня между матерью и дочерью закончились все отношения, но отголоски этого скандального разрыва еще долго будут давать пищу для желтой прессы и пересудов недоброжелателей.

К счастью, в том же июле 1952 года в творческой жизни Марии произошли и радостные события. Прежде всего речь идет о выгодном контракте, предусматривавшем исполнение ею роли в опере «Джоконда» в театре «Арена ди Верона». Еще более важным для певицы стал контракт со студией звукозаписи «ЭМИ». Когда Мария поставила свою подпись, обязуясь записать несколько арий, Вальтер Легге, художественный руководитель студии, вздохнул с облегчением. И ему было из-за чего волноваться! Вот уже более чем полтора года супруги Менегини своими обещаниями водили за нос незадачливого директора. И всякий раз, когда Мария вроде бы была готова подписать контракт, она находила причину отложить это. К тому же Баттиста постоянно вмешивался в ход переговоров со своими замечаниями. Видно, что они добивались повышенного гонорара.

В книге, посвященной оперной диве, Арианна Стасинопулос привела слова Вальтера Легге: «У меня до сих пор болит рука всякий раз, когда я вспоминаю о том, как вместе с Дарио Сориа таскал охапки срезанных цветов и растений в кадках в ее квартиру в Вероне».

Супруги Менегини остались равнодушны к языку цветов. Переговоры растянулись на долгие месяцы. Несчастный директор, казалось бы, уже привыкший к запросам оперных певиц, поскольку сам был женат на знаменитой Элизабет Шварцкопф, потерял всякую надежду. Неожиданно ему позвонил Баттиста Менегини, чтобы сообщить, что его супруге понравились последние предложения и она подпишет контракт. Не поверив своим ушам, директор студии звукозаписи тут же отправился в Верону. Он явился в дом Менегини с еще большей, чем все предыдущие, корзиной цветов, затем вынул из кармана контракт и протянул авторучку певице… И тут Менегини артистично и с заметным удовольствием исполнил свой коронный «итальянский» или, скорее, «китайский» номер.

«Моя супруга очень суеверна, — сказал он, — она имеет привычку не подписывать сразу представленный ей на подпись контракт. Она считает, что это приносит ей несчастье. Но самое позднее недели через две мы вышлем вам подписанный контракт, который будет составлен по всей надлежащей форме. Даю вам честное слово!»

Разумеется, и через две недели Вальтер Легге все еще ждал этот злополучный документ. Он вновь примчался в Верону. И все повторилось с той же единственной целью: вытрясти из директора студии звукозаписи как можно больше денег! Бедолаге ничего не оставалось, как согласиться с кабальными условиями договора, навязанными Баттистой Менегини.

Когда многие годы спустя Баттиста Менегини все с той же неуемной энергией будет отстаивать свои права на наследство бывшей супруги и судиться с Евангелией по поводу раздела доставшегося им праздничного пирога, он по-прежнему останется в душе импресарио, требовавшим свой процент.

Что же касается Каллас, то в ее жизни ожидалось совсем другое, чисто творческое событие, следствием которого станет признание певицы лондонской публикой, перед которой она еще никогда не выступала.

Прибытие Марии Каллас в Лондон напоминало приезд королевы. На оперную диву, появившуюся в сопровождении семенившего за ней Титта и двух секретарей, набросилась толпа журналистов. Перебивая друг друга, они задавали ей десятки вопросов, на которые она отвечала с ангельским терпением. Поселившись в самом роскошном номере «Савойи», она дала пресс-конференцию. 8 ноября 1952 года ее ждала премьера в «Ковент-Гардене», на престижнейшей оперной сцене, повидавшей на своем веку великое множество знаменитостей. Мария пела в «Норме». Ее игра достигала такого драматического накала, а голос был насыщен такими эмоциональными красками, что очарованная публика устроила ей овацию, которую было слышно далеко за пределами зрительного зала. Она дала пять представлений при полном аншлаге, а британская критика высказала всеобщее мнение. «Великая и прекрасная, словно дива Викторианской эпохи, сошедшая с полотен Милле», — написал Филип Хоуп-Уоллесс.

На Марию обрушился поток самых лестных отзывов. Радужную картину портило только одно темное пятно: некоторые критики отмечали излишнюю полноту певицы. Насмешкам подвергалась, конечно, не певица, а женщина. И она воспринимала мелкие уколы недоброжелателей так, словно речь шла о пущенных в нее отравленных стрелах. Следует отметить, что пересуды по поводу полноты бедер оперной дивы или внушительной толщины ее икр велись в прессе далеко не в первый раз. Один итальянский журналист из Вероны после того, как она спела в «Аиде», превзошел в язвительности всех своих коллег по перу. В книге «Мария Каллас по ту сторону легенды» Арианна Стасинопулос привела его слова. «Было невозможно отличить ноги находившихся на сцене слонов от ног Марии Каллас», — написал этот грубиян.