– От этого не бывает тошноты, рвоты и одышки, как говорили раньше.

– Что же тогда бывает?

– Учащенное сердцебиение и ощущение дежа вю.

– Дежа вю?

– Яд воздействует то ли на ложную часть человеческой памяти, то ли еще на что-то. И это еще не все. Это больше не называют вздымающимся черным облаком.

– Как же это теперь называется?

Он внимательно посмотрел на меня:

– Воздушнотоксическое явление.

Эти слова Генрих произнес четко, по слогам, с тревогой в голосе, словно ощутив угрозу в терминологии, выдуманной властями штата. Он по-прежнему внимательно смотрел на меня, вглядывался в мое лицо в надежде увидеть хоть какую-то уверенность в отсутствии реальной опасности – уверенность, которую он тотчас же счел бы неискренней. Его любимый тактический ход.

– Название не имеет значения. Самое главное – местоположение. Все происходит там, а мы – здесь.

– Из Канады сюда движутся крупные воздушные массы, – сухо сказал он.

– Я уже знаю.

– Ты же не будешь утверждать, что это не имеет значения.

– Может, имеет, а может, и нет. Смотря по обстоятельствам.

– Погода скоро изменится! – чуть ли не выкрикнул он голосом, задрожавшим от горького волнения, характерного для мальчишек его возраста.

– Между прочим, я не просто профессор колледжа. Я возглавляю кафедру. Не могу представить себя в роли человека, спасающегося бегством от какого-то воздушнотоксического явления. Это удел людей, живущих в автоприцепах в убогих районах округа, там, где рыбопитомники.

Мы смотрели, как Уайлдер пятится вниз по ступенькам чердачной лестницы, самой высокой в доме. За ужином Дениза то и дело вставала из-за стола и, зажав рот рукой, неуклюже семенила в уборную в конце коридора. Время от времени мы молча солили еду и жевали, слушая, как она там безуспешно тужится. Генрих сообщил Денизе, что у нее обнаруживаются устаревшие симптомы. Она посмотрела на него, прищурившись. То был период взглядов, быстрых и пристальных, период полного взаимопонимания, одного из многочисленных проявлений восприимчивости, которыми я обычно дорожу. Тепло, шум, свет, взгляды, слова, жесты, личные выпады, уступчивость. Беспросветно глупые разговоры, превращающие семейную жизнь в уникальное средство чувственного восприятия, к которому, как водится, примешивается искреннее удивление.

Я наблюдал затем, как девочки украдкой переглядываются.

– Не рановато ли мы сегодня ужинаем? – спросила Дениза.

– Что такое, по-твоему, рановато? – спросила ее мать.

Дениза взглянула на Стеффи.

– Может, дело в том, что мы хотим побыстрее освободиться? – спросила она.

– С какой стати нам этого хотеть?

– Мало ли что может случиться, – сказала Стеффи.

– Что, например? – спросила Бабетта.

Девочки снова переглянулись, и этот долгий обмен многозначительными взглядами означал: подтверждаются некие смутные подозрения. Вновь зазвучал сигнал воздушной тревоги – на сей раз так близко, что потряс и встревожил нас. Мы перестали смотреть друг на друга, не желая подавать вида, будто происходит нечто из ряда вон выходящее. Звук доносился из нашего краснокирпичного пожарного депо, чьи сирены не опробовались, по меньшей мере, лет десять. Они издавали пронзительный визг, подобный крику какой-нибудь птицы, обитавшей здесь в мезозойскую эру, плотоядного попугая с размахом крыла, как у самолета ДС-9. В резком визге, которым огласился весь дом, было столько животной агрессии, что казалось, того и гляди рухнут стены, так близко, наверняка почти у порога. Просто поразительно, что это акустическое чудовище так долго скрывалось неподалеку.

Мы продолжали есть – тихо и аккуратно, выбирая кусочки поменьше и вежливо прося друг друга что-нибудь передать. Все стали тщательно подбирать слова, держались более скованно, а хлеб намазывали маслом, как реставраторы фрески. Однако ужасающий пронзительный визг не умолкал. По-прежнему избегая смотреть друг на друга, мы старались не звенеть посудой. Вероятно, у всех теплилась робкая надежда: только так и можно остаться незамеченными. Казалось, сирены возвещают о появлении некоего сдерживающего механизма – такого, который нам лучше не раздражать своей сварливостью и разбросанной по столу едой.

Лишь в тот момент, когда сквозь ритмичный вой мощных сирен послышался другой звук, мы решили, что истерический припадок благовоспитанности пора прекращать. Генрих подбежал к парадной двери и открыл ее. Вместе со свежим воздухом в дом разом ворвались все вечерние звуки. Осознав, что новый звук – усиленный громкоговорителем голос, но не разобрав слов, мы впервые за долгое время переглянулись. Генрих вошел неестественно размеренным шагом, степенно, почти бесшумно. Судя по всему, скованность его объяснялась важностью происходящего.

– Они хотят, чтобы мы эвакуировались, – сказал он, пряча глаза.

– Как по-твоему, нам просто советуют так поступить, или это больше похоже на приказ? – спросила Бабетта.

– Это была машина начальника пожарной команды, с громкоговорителем, и двигалась она довольно быстро.

– Другими словами, уловить все нюансы интонации ты не успел, – сказал я.

– Он орал во все горло.

– Это из-за сирен, – сочувственно сказала Бабетта.

– Сказано было примерно вот что: «Все эвакуируются из мест проживания. Облако смертельно опасных химикатов, облако смертельно опасных химикатов».

Мы сидели, глядя на бисквитный торт и консервированные персики.

– Я уверена, что впереди еще уйма времени, – сказала Бабетта, – иначе нас непременно поторопили бы. Интересно, с какой скоростью движутся воздушные массы.

Стеффи, тихо заплакав, прочла купон от рекламы мыла «Бэби Люкс». Это привело в чувство Денизу. Она пошла наверх укладывать за всех какие-то вещи. Генрих, перепрыгивая через две ступеньки, помчался на чердак за биноклем, картой дорог и приемником. Бабетта удалилась в кладовку и принялась собирать жестянки и банки с привычными жизнеутверждающими этикетками.

Стеффи помогла мне убрать со стола.

Двадцать минут спустя мы уже сидели в машине. По радио сказали, что жители западной части города должны направляться в заброшенный лагерь бойскаутов, где добровольцы из Красного Креста будут раздавать кофе и сок. Жителям восточной части следовало ехать по парковой дороге в четвертый район размещения, а там идти в ресторан под названием «Дворец кун-фу» – здание с флигелями и пагодами, где пруды с лилиями и живые олени.

Оказавшись одними из последних в первой из двух групп, мы влились в поток транспорта на главной дороге, ведущей за город, – убогой улочке с подержанными легковушками, закусочными, уцененными аптеками и четырьмя кинозалами. Дожидаясь своей очереди, чтобы выехать на четырехполосное шоссе, мы услышали, как усиленный громкоговорителем голос кричит где-то сверху и сзади, обращаясь к погруженным во тьму домам на улице платанов и высоких живых изгородей: