– Познакомьтесь с моим новым работником.

Я отвернулась и еще старательнее заскребла граблями, покраснев от удовольствия.

– Да вы шутите! – сказал торговец. – А я думал, что это всего лишь девочка.

В тот год траву скосили, кажется, позднее обычного. Я шла ранним вечером по стерне, багровеющее небо и сгущающаяся тишина предвещали скорую осень. Когда я вывозила тачку за ворота, было уже почти темно. Однажды вечером, как раз в это время, я заметила отца и мать – они стояли на небольшом возвышении у сарая, которое мы называли «мостками», и о чем-то разговаривали. Отец только что вышел из разделочной – на нем все еще был жесткий фартук в пятнах крови, а в руке он держал ведро с кусками мяса.

Было странно увидеть маму возле сарая. Она редко выходила из дому, разве что по делу – белье повесить или картошки накопать в огороде. Как-то нелепо смотрелись здесь ее голые, не тронутые солнцем ноги в узелках вен, ее кухонный передник, все еще мокрый на животе после мытья посуды. На голове у нее был повязан платок, из-под которого выбивались непослушные пряди. Она говорила, что прячет волосы под косынку, потому что с утра до вечера ей некогда заняться собой. И это была правда, у нее действительно не было ни минуты свободной. В эту пору наше крыльцо было уставлено корзинами с персиками и виноградом, купленными в городе, луком, огурцами и помидорами, поспевшими у нас на огороде, – и все это надо было перекрутить в желе, джемы и соусы, залить маринадами и закатать на зиму. В кухне весь день пылала плита, над кипящей кастрюлей стерилизовались банки. Иногда между двумя стульями подвешивался марлевый мешок, через который выдавливалась мякоть черного винограда для желе. Для меня там тоже находилось дело – я снимала шкурку с персиков, ошпаренных кипятком, или резала лук, от которого у меня слезились глаза. Закончив, я старалась поскорее сбежать из дому, с глаз долой, пока мать не придумала для меня еще какую-нибудь работу. Я ненавидела этот жаркий летний кухонный ад, ненавидела зеленые занавески, и липучки от мух, и эту вечную старую клеенку на столе, и волнистое зеркало, и вспухший линолеум. Маме некогда было даже словом со мной перемолвиться, она слишком уставала и не была расположена рассказывать о своем выпускном в школе, пот стекал у нее со лба, и она вечно, до изнеможения беззвучно пересчитывала банки и отмеряла сахар стаканом. Работа по дому казалась мне бесконечной, тоскливой и ужасно гнетущей. Зато помощь отцу во дворе приобрела для меня ритуальную важность.

Я катила тачку к сараю, где она обычно хранилась, и услышала, как мать сказала отцу:

– Потерпи, вот скоро Лэрд подрастет, и будет у тебя тогда настоящий помощник.

Я не расслышала, что ответил отец. Мне нравилось, как он стоял и слушал мать – вежливо, как если бы он беседовал с каким-то коммивояжером или еще с кем-то чужим, но в то же время ему явно не терпелось вернуться к своей работе. Я считала, что матери тут нечего делать, и хотела, чтобы и он так считал. Что это она такое сказала про Лэрда? Помощник из него никакой! Вот где он сейчас, например? До тошноты раскачивается на качелях, бегает кругами или ловит гусениц. Он все бросает на полпути, мне приходится одной доделывать.

– И тогда она сможет больше помогать мне по дому, – услышала я голос матери.

Мама говорила обо мне каким-то похоронным, скорбным тоном, от которого мне всегда становилось не по себе.

– Не успела я разогнуться, а ее уже и след простыл. Такое впечатление, что у нас вообще нет девочек в семье.

Я вошла в сарай и села на мешок в углу, не желая, чтобы меня заметили во время разговора. Я чувствовала, что матери доверять не следует. Она была добрее отца, и ее было легче одурачить, но полагаться на нее было нельзя, и истинная подоплека ее слов и поступков была непонятна. Она любила меня и допоздна просиживала, чтобы пошить мне к школе именно такое платье, как я хочу, но все равно она была мне врагом. Мать вечно строила мне козни. Строила и теперь, пытаясь удержать меня подольше дома, хотя я ненавидела это (именно потому, что знала, как я это ненавижу), и не дать мне работать с отцом. Я считала, что она поступает так просто из самодурства, чтобы показать свою власть надо мной. Мне не приходило в голову, что ей одиноко или что она ревнует меня к отцу. Взрослым везет, считала я, они не испытывают ни одиночества, ни ревности. Я сидела и монотонно пинала мешок, поднимая пыль, пока мать не ушла.

Впрочем, я надеялась, что отец пропустил ее слова мимо ушей. Разве можно представить, что Лэрд будет выполнять мою работу? Чтобы Лэрд помнил про замок, чистил поилки с помощью листика на палочке или даже возил тачку, ни разу не опрокинув ее? Это говорит только о том, как мало мать разбирается, что к чему на самом деле.

Да, я забыла рассказать, чем лисиц кормили. Окровавленный фартук отца напомнил мне. Мы кормили их кониной. В то время большинство фермеров все еще держали лошадей, а когда лошади становились слишком старыми, чтобы работать, или ломали ноги, или падали и не могли встать – иногда такое случается, – владельцы звали моего отца, и они с Генри приезжали в грузовике на ферму. Обычно они забивали и разделывали лошадь прямо там, заплатив фермеру от пяти до двенадцати долларов. Если же мяса у них было слишком много, то они привозили лошадь живьем и держали ее в конюшне несколько дней или недель, пока не возникала необходимость в мясе. После войны фермеры стали покупать тракторы и постепенно избавлялись от лошадей, так что порой нам доставались хорошие здоровые лошади, которые просто стали не нужны своим хозяевам. Если это случалось зимой, мы могли держать лошадь в конюшне до весны, потому что у нас было вдоволь сена, а на улице лежал глубокий снег, и снегоочиститель не всегда добирался до нашей дороги, так что в город удобнее было ездить на санях.

В зиму моего одиннадцатилетия в нашей конюшне жили две лошади. Мы не знали их прежних имен, поэтому звали их Мак и Флора. Мак был дряхлой рабочей конягой вороной масти, закопченной и безразличной. А гнедая Флора раньше возила повозки. Мы запрягали их по очереди в одни и те же сани. Мак еле плелся, и управлять им было легко. Флора же то и дело отчаянно нервничала, она шарахалась от автомобилей и даже от лошадей, но нам нравилась ее скорость, ее величественный аллюр, ее такой галантный и самозабвенный вид. По субботам мы шли в конюшню, и, едва открывали дверь в ее уютную, пахнущую лошадями темноту, Флора вытягивала шею, пучила глаза и у нее немедленно начинался нервный припадок. Заходить к Флоре в стойло было небезопасно, она могла лягнуть.

Той зимой я наслушалась еще много всего на тему памятного разговора матери с отцом у сарая. Я больше не чувствовала себя в безопасности. Похоже, что в сознании окружающих меня людей неизменной красной нитью проходила одна и та же мысль. Раньше слово «девочка» казалось мне таким же невинным и необременительным, как и слово «дитя», теперь же оказалось, что это не так. Я-то полагала, что уже и так была девочкой, а оказывается, девочкой мне еще только предстояло стать. Это определение всегда произносилось с нажимом, несло на себе печать упрека и разочарования. И еще это была насмешка надо мной. Как-то мы в очередной раз возились с Лэрдом, и впервые мне пришлось применить всю свою силу. Тем не менее он схватил меня за руку и ущипнул так, что мне стало по-настоящему больно. Генри, глядя на нас, засмеялся и сказал: