— Да! Идите, идите! — закричала она и вновь стала осыпать его проклятиями.

— Я скоро вернусь, — сказал Эшенден.

Он вынул ключ из замка и, выйдя в коридор, запер дверь снаружи. Спустившись вниз, он поспешно набросал записку, подозвал посыльного и послал его с этой запиской в полицию, после чего вновь поднялся наверх. Джулия Лаццари лежала на кровати, повернувшись к стене, и тело ее сотрясалось от глухих рыданий. На приход Эшендена она никак не отреагировала. Эшенден сел на стул перед туалетным столиком и ленивым взглядом окинул его содержимое. Косметика была дешевой и довольно неаппетитной. На столике стояло несколько неказистых баночек с румянами и кремами, а также маленькие бутылочки с тушью для бровей и ресниц, повсюду валялись сальные шпильки. В комнате царил беспорядок, отвратительно пахло дешевыми духами. Эшенден попытался представить себе, сколько заштатных гостиниц она повидала на своем веку, переезжая из одной страны в другую, из одного провинциального городка в другой. Интересно, из какой семьи она родом. Сейчас это была грубая, довольно вульгарная женщина, но, быть может, в молодости Джулия была иной? С ее данными она едва ли могла стать известной танцовщицей, не имея в роду людей этой профессии — ведь есть же семейные династии танцоров, акробатов, эстрадных певцов. А может, она попала на сцену по чистой случайности, заведя любовника-танцора, с которым одно время вместе танцевала? Сколько мужчин, должно быть, перебывало у нее за все эти годы: партнеры по эстрадным ревю, агенты и антрепренеры, которые полагали, что спать с ней — в порядке вещей; преуспевающие коммивояжеры и бизнесмены, юные повесы, представители провинциальной «золотой молодежи», которые приходили на ее выступления и увлекались — одни ее танцевальным искусством, другие пышными формами! Для нее же это были клиенты с деньгами в кармане, и к ним она относилась равнодушно, как к приработку, зато она, надо думать, вносила в их жизнь истинную романтику. В купленных за деньги объятиях эти провинциалы, пусть всего на мгновение, пусть издалека, заглядывали в совсем иной, блестящий и загадочный столичный мир, купались, пусть недолго, в роскоши и богатстве.

Тут в дверь неожиданно постучали, и Эшенден крикнул:

— Entrez.[22]

Джулия Лаццари, вздрогнув, села на постели.

— Кто там? — окликнула она и издала глухой стон, когда в дверях показались двое детективов, те самые, что сопровождали ее из Булони и передали ее в Тононе в руки Эшендена.

— Вы?! Что вам надо? — вскричала она.

— Allons, levez-vous,[23]— отрезал один из них. Чувствовалось, что с ним шутки плохи.

— Боюсь, вам все же придется встать, мадам Лаццари, — спокойно сказал Эшенден. — Я вынужден вновь препоручить вас услугам этих господ.

— Но я не могу встать! Я больна, понимаете? Я не в состоянии стоять. Вы что, хотите погубить меня?

— Если вы не оденетесь сами, придется одеть вас нам, и боюсь, у нас это получится хуже. Вставайте, вставайте, не устраивайте сцен.

— Куда вы меня везете?

— Они отвезут вас обратно в Англию.

Один из детективов схватил ее за локоть.

— Не дотрагивайтесь до меня, не подходите ко мне близко! — с остервенением завизжала она.

— Оставьте ее, — вступился Эшенден. — Я уверен, она одумается и поймет, что не в ее интересах доставлять нам столько хлопот.

— Я оденусь сама.

Эшенден наблюдал за тем, как она скинула халат и натянула через голову платье. Затем сунула ноги в туфли, которые были явно ей малы, и причесалась. Время от времени она бросала на детективов быстрый, злобный взгляд. «Интересно, — подумал Эшенден, — хватит ли у нее мужества выстоять до конца?» Р. назвал бы его круглым дураком, но ему почти хотелось, чтобы Джулия не сдалась. Она подошла к туалетному столику, и Эшенден, встав, уступил ей место. Быстрыми, заученными движениями она намазала лицо кремом, затем стерла крем грязным полотенцем, напудрила нос и подвела глаза. Рука у нее дрожала. Трое мужчин молча наблюдали за ней. Она наложила румяна, накрасила губы и водрузила на голову шляпку. Эшенден сделал первому детективу знак, и тот, достав из кармана наручники, направился к ней.

При виде наручников Джулия судорожно отпрянула назад и выбросила вперед руки:

— Non, non, non. Je ne veux pas.[24]Нет, только не это. Нет, нет.

— Идем, ma fille,[25]не валяй дурака, — грубо одернул ее детектив.

И тут Джулия вдруг бросилась Эшендену на шею, словно прося у него защиты:

— Не давайте им увести меня! — закричала она. — Сжальтесь надо мной!

Эшенден попытался высвободиться из ее объятий:

— Больше я для вас сделать ничего не смогу.

Первый детектив схватил Джулию за запястья и уже хотел было надеть на нее наручники, когда Джулия с истошными воплями повалилась на пол:

— Я сделаю то, что вы хотите! Я все сделаю!

По знаку Эшендена детективы вышли из комнаты, а он решил несколько минут подождать — пусть хоть немного придет в себя. Джулия лежала на полу и громко рыдала. Он поднял ее и усадил на стул.

— Что я должна делать? — выдохнула она.

— Написать Чандре еще одно письмо.

— У меня совершенно не работает голова. Я двух слов связать не могу. Дайте мне перевести дух.

Но Эшенден счел, что лучше усадить ее за письмо, пока страх не прошел. Кто знает, что она еще выдумает, когда придет в себя?

— Я вам буду диктовать. Пишите то, что я скажу.

Она тяжело вздохнула, но взяла бумагу и ручку и подсела к туалетному столику:

— Если я сделаю это и… ваш план увенчается успехом, какая у меня гарантия, что вы отпустите меня на свободу?

— Гарантия? Слово полковника. Обещаю вам, что выполню все его указания.

— Какая же я буду дура, если предам своего друга, а потом сяду на десять лет за решетку!

— Повторяю, мы выполним свое обещание. Ведь вы не представляете для нас никакой ценности. Нам нужен Чандра, а не вы. Зачем нам возиться с вами, тратиться на ваше пребывание в тюрьме, раз вы не можете причинить нам никакого вреда?

Джулия задумалась. К ней вернулось самообладание. Создавалось впечатление, что, растратив все эмоции, она стала теперь такой, какой была на самом деле, — разумной, здравомыслящей женщиной.

— Говорите, что писать.

Эшенден задумался. Написать письмо так, как бы она сама его написала, большого труда не составляло, и все же торопиться не следовало, тут ведь ни литературный, ни, наоборот, разговорный стиль не годится. Эшенден заметил, что в момент эмоционального напряжения люди склонны к патетике, выражаются высокопарно. В книге или на сцене это звучит неестественно, и автору приходится придумывать своим героям более простой, менее выспренний, чем в жизни, язык. Одним словом, задача перед Эшенденом стояла серьезная и в то же время, Эшенден это чувствовал, несколько комическая.